И вот она появилась. Одинокая хрупкая фигура стояла на краю обрыва, а вокруг была тьма. Но она не боялась. Стояла, гордая и смелая, воин Луноликой, дева, желанная для всех мужчин, как тысяча тысяч невест. И тут из тьмы метнулся на красных крыльях золотой грифон, ээ-торзы, хозяин гор с кошачьими лапами и головой хищной птицы. Он метнулся, будто она была предназначена только ему, будто для него она пришла на эту скалу. Алатай вздрогнул всем телом, едва хищные лапы схватили ее, открыл глаза, ощущая, что та же волна пошла и по всем остальным в шатре.
– Откиньте полог! – раздался тут твердый, будто в бою, голос Камки. – Хозяин сказал свое слово. Чтобы оставить вас здесь, люди, он себе забрать хочет вашего царя.
Прошло две луны. С гор спустилась зима. Алатай не помнил этого времени и будто ничего не замечал вокруг. Он жил, как в бреду или болезни, и все казалось ему таким же – шалым, больным. Царь еще в своем доме жила, хотя все знали, что скоро земные станы она покинет. Три луны оставила она себе, дабы завершить дела и назвать наследника. Три луны, и вот две из них истекли.
Весть как черная птица давно облетела станы, но люди жили, будто ничего не случилось. И Алатай жил, ходил и дышал, встречался на опушке с Игдыз, ездил с другими воинами, засыпал вечером и просыпался до света – и не мог понять, каждый миг не мог понять, как делает это, почему продолжает все это делать. Но и все кругом как-то жили, латали, как могли, худые дома, кормили, чем могли, скот, и ждали, ждали, что придут перемены, что успокоится ээ-торзы. Но ничего не менялось. Последняя пошла луна. Наследника Кадын все не называла.
Был вечер, Алатай чистил в клети коня. Кто-то вошел, но мысли его были столь далеко, что он тогда только и заметил вошедшего, когда тот обратился:
– Ярче клинка уже сияет твой конь, или хочешь шкурой его освещать?
Он обернулся – у двери стояла Игдыз. Алатай смутился и ничего не ответил, опустил руку со щеткой.
– Не сердись, что пришла. Ты не был на нашей поляне три дня. Я ездила в стан за хлебом и решила проведать, что с тобой.
– Благодарю. У меня ничего не случилось.
– Отчего же не приезжал?
Алатай нахмурился, клоня голову. Она подождала, а после сказала:
– Выйдем на свет. Или не можешь оставить своего коня?
Алатай кинул щетку в солому и вышел.
Клеть стояла на склоне холма. Солнце садилось за домом царя, выжигало облик его темным на светлом фоне. Алатай чувствовал, что Игдыз не сводит с него глаз, что сердце ее и правда полно тревоги, и в другое время это порадовало бы его, но не сейчас – три дня назад он твердо решил, что последует за царем, пусть и не зовет она его с собой, и с той минуты запретил себе думать об Игдыз.
Три дня назад он был у царя, присутствовал на суде. Она была легка и спокойна, как все это время с того дня, когда вопрошали хозяина. А Алатай смотрел на нее с тоской и спрашивал себя снова и снова: вот сейчас она есть, а потом – где потом она будет? Он знал, что сама Кадын верит в пастбище Бело-Синего, где в вечной неге не берегах Молочной реки живут их предки. Его отец верил лэмо и давно заплатил им за право лечь вместе с мачехой в самом большом доме Чу, и Алатаю оставил место рядом с собой, но Алатай не мог верить лэмо и в их счастливый мир, да и пастбище Бело-Синего не манило его чистой росой – все было не то, не то, он чуял это, и Кадын уйдет не туда, в железных когтях унесет ее с собою хозяин гор, жестокий ээ-торзы. И где же ее тогда искать?
И вот, думая так, он вдруг почуял с невыразимой, небывалой тоской: уйдет она, и вместе с ней уйдет нечто важное, нечто невыразимое, что было сутью их люда, духом его, живой его душой. И в тот же миг понял, что без этого потеряет смысл и его жизнь, и тогда же решил уйти вслед за ней, пусть и не зовет его царь за собой.
– Скажи, – заговорила снова Игдыз, – какую долю достали тебе на посвящении духи?
Алатай от неожиданности поднял глаза – никто не спрашивал его об этом, никому он и не хотел бы этого говорить.
– Мне достали клевец, мне быть воином, – сказала она. – Это ничего, что не позвала нас к себе Луноликая. Я и тогда воином останусь, когда стану женой и в юбке сяду у очага. А что тебе достали?
– Я не могу тебе сказать, – ответил Алатай. Игдыз, только что с задорной улыбкой смотревшая на него, тут же надулась.
– Те! Что за детская гордость!
– Это не гордость, – опомнился он. – Прости. Не могу сказать, потому что не знаю.
– Как же такое может быть?
– Я не понял, что мне достали. Даже Кам не понял.
– Что же это? – с еще большим любопытством спросила Игдыз.
– Я не могу тебе рассказать.
– Хе! Еще бы: если даже сам Кам не понял!..
– Не сердись.
– Но хотя бы на что это было похоже?
– Это… Это был шар, который мой дух принес в зубах.
– Шар? Просто шар?
– Золотой шар.
– И все?
– Да. Кам думал долго и сказал, что шар может означать только власть. Но я и так должен принять свой род у отца, это не может быть моей долей, это мое право по роду. Поэтому я и не знаю своей доли.
Говоря это, он с каждым словом будто становился бодрее и спокойнее. Каждое слово убеждало его, что его решение – верно, и только так может он поступить. Только рассказать об этом нельзя было никому. Игдыз не поймет. Эвмей отговаривать станет. Алатаю еще было немного жалко отца, но он ничего не мог с этим поделать. Род достанется Стирксу.
– Чудной же ты, трясогузка, – усмехнулась Игдыз. – Даже доля у тебя такая чудная, что о ней и не скажешь. Чем же может быть шар? Шар – это солнце. На шапке у царского рода Солнцерог гарцует на шаре. Но ты из другого рода.
– Из другого, – кивнул Алатай.
– Те! Да только я не для того тебя спросила, чтобы мы сейчас гадали, – сказала она. – Я лишь напомнить хотела, что у каждого своя доля. Чужую не облегчишь и не разделишь.
Алатай внимательно вгляделся ей в глаза.
– Я это знаю. Но почему говоришь мне это сейчас?
– А ты думал, не вижу я, что ты на сердце все эти дни носишь?
Алатай смотрел на нее и не мог понять, верно ли знает она, угадала, или совсем другое имеет в виду, а ему только мнится.
– Что же ношу? – спросил он, но Игдыз не успела ответить – с холма послышался голос:
– Алатай! – кричал во все горло Каспай. – Алатай! Царь зовет!
Алатай встрепенулся.
– Дождешься? Договорим с тобой, – сказал он Игдыз.
– Стоит ли? Еще наговоримся, когда все будет другое. Иди сейчас. – Она махнула рукой. – Постой! – крикнула в спину, и он обернулся. – Постой, трясогузка! – она догнала его, взяла его ладонь – рука у нее оказалась горячая, будто в гору бежала, – и сказала вдруг быстро, жарко, глядя ему в лицо: – Сказать тебе еще хочу, а то после и позабыть могу: если вдруг в какой-то праздник весны решишь ты назвать меня, не другую деву, а меня назвать своей женой – то не смотри, что я воин, я пойду с тобой.
