Молодой человек покраснел и забарабанил пальцами по начищенным доспехам.
— Что тебе, Ки?
— Давай отойдем в сторонку.
— Как хочешь. Ну, что ты хотел мне сказать, Килиан? Я тебя слушаю.
— А могла бы и не слушать, — выпалил молодой человек, разгораясь еще более ярким румянцем. — Ты же и сама все понимаешь. Я люблю тебя. Давно люблю, еще с детства. Помнишь, я дразнил тебя сетсой, ты обижалась и колотила меня, а я никому не жаловался и не признавался матери, откуда у меня синяки?
Уна звонко рассмеялась, словно горный ручеек прокатился по камешкам.
— Не смейся. Это я уже тогда любил тебя. И мечтал, чтобы ты была какой-нибудь знатной шэннской дамой, а я бы тебя украл, как отец похитил нашу маму. А потом я мечтал, чтобы тебя похитили мехолны, а я спас. Или чтобы ты сломала себе ногу где-нибудь в горах, а я нес бы тебя на руках…
— Очень мило. — Уна хохотала так, что у нее даже слезы потекли. Отсмеявшись, она приняла грозный вид. — То есть ты только и делал, что мечтал о том, чтобы со мной приключилась какая-нибудь неприятность. Хороша же твоя любовь…
— Вот ты всегда ко мне цепляешься, с самого детства! — вспылил Килиан. — Я тут распинаюсь, рассказываю, как сильно люблю, а ты издеваешься.
Если меня убьют, ты, конечно, пожалеешь о том, что была со мной неласкова, — но будет поздно.
— Не говори глупости.
— Я говорю не глупости. Я признаюсь в своих чувствах.
— Нет, глупости. — Она даже ногой притопнула у нас впереди длинная-длинная жизнь; мы выстоим в этом сражении и доживем до следующей осады, а потом переживем и ее. Мы дети Аддона Кайнена, и наше дело — охранять Южный рубеж Рамора. Помнишь, сотник? И не смей говорить о том, что ты погибнешь: я не желаю этого слышать, потому что я не желаю жить в мире, где нет тебя.
И Уна быстро сделала охранительный знак, чтобы не разгневать ревнивого Ягму, который мог наказать смертных, которые неуважительно отзывались о его царстве.
— Правда? — расцвел Килиан, который понял главное: он не безразличен У не. — Ты хочешь, чтобы я жил?
— Конечно. Я хочу, чтобы ты жил, чтобы мучил меня своими глупыми расспросами и дразнил сетсой. А я буду тебя колотить, как в детстве. И мы не скажем маме, отчего ты такой бедный, — она и сама обо всем догадывается.
Девушка поманила брата к себе, а когда он наклонился, нежно поцеловала в лоб.
— Иди займись доспехами и оружием. Пока враг у ворот, тебе нужно думать только об этом. И о твоих солдатах. — Она замялась. — Твои солдаты…; что они говорят?
— Моим эстиантам сейчас хуже всех, — вздохнул Килиан. — И я их вполне понимаю. Мы совершенно бесполезны..
— ..ну, не совершенно, но все же. В поле выходить — настоящее самоубийство, хотя, каюсь, я приставал к отцу с этой идеей: очень уж неприятно чувствовать свою беспомощность.
— В ближайшие дни на стенах Каина каждый воин, каждая пара рук будет на счету, — утешила его У на.
— Все верно, но моя конница, ты не дашь соврать, лучшая не только в Газарре, но и во всем Раморе. А в качестве воинов на крепостных стенах мы ничем не лучше и не хуже других. Каждый мой эстиант стоит пятерых, когда сидит в седле. И всего только один к одному, когда под ним нет коня
Девушка успокаивающе погладила его по щеке. Все, что он сказал, было правдой от первого и до последнего слова. Эстианты Килиана Кайнена славились на весь край, но их высокое искусство было совершенно бесполезно внутри крепости.
Уна на секунду зажмурилась, чтобы прийти в себя.
/Страшно. Так страшно, что даже нельзя говорить об этом вслух. До визга, до тошноты. И Килиану страшно — я это чувствую. И отцу, и бедной маме. Только Руф стоит словно каменное изваяние… Килиан, милый, он все-таки решился сказать мне… Лучше думать об этом, только об этом…/
Девушка ощутила внезапный приступ острой неприязни к любимому.
Действительно, непроницаемое лицо Руфа ничего не выражало. Разве что казалось в какой-то миг — он вообще не здесь и думает не о грядущем сражении, не о родных и близких, а о чем-то другом, чему в человеческом языке вообще нет названия.
От этого на душе было холодно и пусто. И в этом холоде и пустоте ворочалась бесприютная любовь, которая никак не могла найти себе места.
Она ворочалась, металась, как живое существо, но почему-то представлялась Уне черным камнем с острыми краями. Эти края ранили ее изнутри, заставляя сердце истекать кровью…
Панон-тераваль был голоден и зол. Эта гора мускулов под пятнисто-полосатой шкурой цвета расплавленного серебра, покоящаяся на колонноподобных могучих лапах, сейчас пребывала в непривычном для нее состоянии.
Панон-тераваль — ночной хищник, хозяин гор — никому и никогда не уступал дорогу. Это его именем матери пугали раскапризничавшихся детей, это его появления боялись пастухи, гнавшие стада через крутые перевалы, это с ним предпочитали не связываться даже газарратские милдедины, сокрушавшие своими тяжелыми топорами самые прочные доспехи.
Панон-тераваль был жестоким владыкой. Ему нужны были только кровавые жертвы. Он нуждался в теплом, парном мясе и горячей, свежей крови. Но в его оправдание можно сказать, что сия потребность была у него естественной (иначе бы он сам не выжил) в отличие от людей, которые совершали убийства из мести либо корысти, а то и просто забавы ради.
Горный царь довольствовался малым. Добыв себе жертву, он отдыхал в прохладных пещерах до тех пор, пока голод не звал его на очередную охоту. Этот хищник был славен своим долголетием, и многие ритофо подряд ничто в его жизни не менялось: днем он отсыпался, а ночью рыскал по своим владениям в поисках добычи.
Однако на сей раз спокойное и размеренное течение его жизни было грубо нарушено.
Галдящая, дурно пахнущая орда людей и странных животных, которых панон-тераваль никогда прежде не видел, влилась кипящим широким потоком в долину у подножия его гор.
Эти двуногие и четвероногие так шумели, что пугливые звери поспешили убраться подальше от опасного места, и окрестности пещеры тераваля опустели в считанные литалы. Никто не шел и по горной дороге: ни странники, ни бродячие прорицатели, ни пастухи со своими тучными стадами.
Могучий хищник давно уже не испытывал голода и отвык от этого неприятного состояния.
Ночью, рассвирепевший, он спустился к лагерю. Ярость его была настолько сильна, что заглушила даже могучий голос инстинкта, повелевающий убираться подальше от большого скопления людей. Тераваль отлично знал, какими опасными противниками могут быть двуногие. Не зря его великолепную шкуру портили два корявых длинных шрама, почти, впрочем, не видные под густой шерстью.
