— Хорошо, Конан… — тихо произнес Парминагал. Еще несколько мгновений варвар терпел жар и зуд, но вскоре уже почувствовал облегчение. С каждым вздохом боль уходила, и это было почти осязаемо.
— Все.
С удивлением киммериец осмотрел себя. Раны его, сочащиеся сукровицей, затянулись и теперь были похожи на зажившие царапины.
— Шаман… — со смешанным чувством восхищения и неприязни пробурчал он.
— Выпей еще вина, мой спаситель, и послушай меня внимательно. Сейчас я попробую избавить тебя от твоих преследователей. Это нетрудно, но ты должен мне помочь: поверить в то, что я скажу. Итак, здесь — твой дом.
— Нет у меня дома, и этот не мой, — быстро сказал Конан, желая не тратить время на пустые разговоры, а сразу перейти к делу.
— Здесь — твой дом, — терпеливо повторил шаман. — Не отвечай мне, Конан. Просто слушай. Зомби, идущие за тобой, безмозглы; душ у них нет, есть только черная пустота внутри; они ведомы не своей, а чужой волей. Их призвали из царства мрака за тем, чтоб найти тебя и уничтожить. Так вот я говорю тебе: здесь — твой дом, Конан. Я зову их сюда. Я зову их…
Парминагал вздрогнул и замолчал. Глаза его закатились так, что стали видны одни только белки; дрожь прошла по всему телу раз, другой; губы посинели — казалось, душа вылетела из тела шамана, и, подозревал варвар, так оно и было. С отвращением, но и надеждой он смотрел на нового знакомого, не столько понимая умом, сколько чувствуя сердцем, что сейчас тот вызывает сюда зомби, посланных за его жизнью. Волосы на затылке Конана приподнялись, как у зверя, чуящего опасность. Он затравленно оглянулся, уже ожидая увидеть за спиной пустоглазых монстров, но пока в комнате все оставалось по-прежнему. Огарки свечей тянули к потолку тощие язычки пламени, отбрасывая на темные стены тусклые желто-красные блики, которые человек с богатым воображением непременно принял бы за этих самых зомби, но на варвара они никакого впечатления не произвели. Он верил только тому, что видели его глаза, а сейчас, кроме бликов, они ничего не видели.
— Уже близко… — прошептал шаман осипшим голосом. — Уже совсем близко…
Тут он вдруг тряхнул головой, выходя из отстраненного состояния в обычную жизнь, и посмотрел на киммерийца.
— Они уже близко, — сказал он спокойно. — Теперь ты уходи, Конан.
— А ты? — растерянно спросил Конан, поднимаясь.
— А я встречу их вместо тебя. На короткое время сие была твоя, а не моя обитель, так что они придут именно сюда. Им все равно теперь, кто здесь, — я забрал из твоей души ту часть, которую они предназначили для себя и которая уже отравляла твое существование, так что для них я — это ты… А ты… А ты не представляешь никакого интереса. Я запутал тебя?
Парминагал весело глядел на варвара, забавляясь его растерянностью.
— Слушай, приятель, — Конан снова уселся на пол. — Они разорвут тебя, будь ты хоть трижды колдуном. Я не могу оставить тебя.
Улыбка сошла с губ шамана.
— Уходи, прошу. Со мной они ничего не сделают, но если ты останешься здесь — ты погибнешь!
— К Нергалу! Не уйду, я сказал! — упрямо заявил киммериец. Он понимал, что сейчас противоречил сам себе.
Искренно надеясь на помощь и в итоге получив ее, он вдруг решил от нее отказаться. Подобная непоследовательность не была свойственна ему. Мало того: собственный поступок раздражал Конана неимоверно, но — увы, ничего с собой поделать он не мог. Эта впитанная с молоком матери киммерийская гордость, когда решение всех своих проблем должно быть непременно самостоятельно, не позволяла ему оставить чужого человека наедине с его врагами. Волге себе, чем Парминагалу, Конан повторил: — Не уйду! Шаман побледнел.
— Если ты останешься, — медленно, дабы этот упрямец понял, сказал он, — я не сумею защитить тебя.
— Обойдусь!
— О, благостный Митра! — потерял терпение Парминагал. — Дал силу, но не дал ума! Направь же сына твоего, Конана из Киммерии, на путь истины!
И в этот момент в коридоре послышался шорох, скрип половиц. Конан вытянул из ножен меч, дважды за день побывавший в бою, и настороженно уставился на дверь. Весь пережитый за последнее время страх пропал, оставив вместо себя злость и раздражение, готовые со всей варварской дикой силой обрушиться на врагов.
Шаман встал.
— Вот и первый гость!
Дверь распахнулась. На пороге стоял Кумбар.
Через семь лет наставник назвал их Воинами. Они освоили все боевые искусства, так что теперь оставалось только совершенствоваться. Каждую ночь, возвращаясь в свою тесную темную келью, Белка подолгу смотрел на негасимый огонь в треноге, пока еще тусклый, слабый, и мечтал о том, как он выйдет из замка в мир. Он воображал себя героем, призванным богами очистить землю от скверны, но старец Исидор не раз повторял им: «Боги забыли о вас, и не стоит им напоминать». Что же, Белка и не желал напоминать. Он представлял свой ратный подвиг как деяние одиночки — тем значительнее, выше казалось ему собственное предназначение. Кто и для чего его предназначал, он не думал. Вполне достаточно было того, что воинами его и братьев воспитывал сам старец Исидор, а его они приравнивали к божеству.
«Почему он — Медведь? А он — Лев. Почему я — Белка?» — порой спрашивал он наставника, обиженный именем своим. «Он велик и силен, поэтому Медведь. А этот — вынослив и напорист, поэтому Лев. Ты же хитроумен, ловок и быстр. В тебе, милый, главное не столько сила, хотя и ею ты не обделен, сколько гармоничное сочетание всех воинских достоинств…»
Так отвечал ему старец Исидор. Он веселел, ободрялся, но спустя некоторое время снова возвращал наставника к этому вопросу — не для того, чтоб услышать похвалу из его уст. Белка страдал неизлечимой болезнью под названием «сомнение». Особенность сей болезни заключалась п том, что с годами она не проходила, а наоборот, развивалась. Он беспрестанно сомневался в себе, в своей силе и выносливости, в своей воле, в своем проворстве и уме. Ему мнилось, что братья гораздо более него заслуживают прозываться манниганами; что их учение проходит более успешно; что они счастливы и спокойны, а он — нет; наконец, что их дальнейший путь совершенно ясен, п его — расплывчат.
Старец Исидор без слов понимал, что именно мучает младшего ученика. Прежде, очень много лет назад, он и сам был таким. Наверное, в нем и ныне сохранилось — уже не качеством, но памятью — то рвущее душу чувство сомнения. Зато он умел слышать других, ощущать их настроение и даже мгновенную мысль. «Почему я — Белка?» «Потому что ты — это я…» И совсем необязательно было произносить слова, ибо тот, так похожий на него в юности, и по глазам, и по жестам мог легко догадаться об ответе.
