хотел бревно грызть. Толпа смотрела молча и глухо роптала.
Когда на открытое выбрался кривой Косарик, люд хмурился, морщился и в сомнении качал головами. Кому верить? Эти говорят, мол, хороший Безрод, едва на руках не носят. Те клянут на чём свет стоит, и нет ни в словах, ни во взглядах ни песчинки лжи. Попробуй поскоморошничай, как тот пахарь. Даже ряженые употеют, а так не получится. А что скажет этот кривой млеч? Хороший Безрод или плохой?
—… А потом Безрод и говорит, мол, город в опасности, беги, народ собирай с косами.
— С чем? — удивлённо переспросил Речкун.
— С косами. Моровых косить, ровно траву. Он сказал, дескать, это уже не люди и чтобы к себе не подпускали близко. А тот второй, старик, сказал, что моровые сами хотят упокоиться, поэтому чем скорее мы с ними покончим, тем будет лучше для всех. Ну мы и выкосили всех. Нет, вру. Не всех. Утром больше десятка моровых нашли обезглавленными. Кто-то мечом поработал. Это Безрод был. Больше некому.
— Всё?
Косарик вздохнул, наморщил в потугах припоминания лоб, замотал головой. Нет, не всё.
— Старик… ну, Стюжень, сказал, что если бы у моровых получилось, отмыться у боянов не вышло бы ни за что. Тот, кто это придумал, знал, что делает.
Сторожищинские с широко раскрытыми глазами переглядывались. Только глянь, что в мире творится, пока ты головы не отрываешь от своего гончарного круга, пока горбишься в кузнице, сгоняешь с тёса ароматную стружку. Трудишь руки, жилы рвёшь, а какая-то сволочь тебя виноватым сделала и под меч подвела. Ведь случись в Поруби так, как и задумывал неизвестный враг, млечи, вместо бочат с горными медами, привезли бы сюда мечи и топоры, и ни в одной летописи потом не нашли бы даже слова о том, что бояны оказались не виноваты. Косоворот и остальные, удивлённые не меньше, а пожалуй даже больше простого люда, переглядывались с тайным значением и красноречиво поигрывали рукоятями мечей и боевых ножей. Разве что зубами не скрипели.
— А мы всё гадали, кто сорвал такую блестящую задумку, — молодой боян запустил на губы змеиную улыбку. — Это мог быть лишь он. У Сивого потрясающая способность оказываться в нужном месте в нужное время. Интересно, откуда?
— Слышал ведь, что говорят, — Ассуна закатила глаза и небрежно покрутила рукой, — дескать, сын Злобога и всё такое.
— Будь это правдой, он выступал бы на нашей стороне.
— Он на самом деле жуткий. Как взглянет, сердце останавливается. Хвала мудрости Повелителя, — Ассуна возвела глаза к небу, — который никогда не держит врага за придурка. И того достаточно.
— Я посоветовал бы тебе поступать так же.
— Когда дело будет сделано, кое-с-кем я с удовольствием поквитаюсь, — Ассуна глазами опалила Верну. — И подойду к делу предельно ответственно…
Солнце перевалило за полдень. Люд потихоньку начал дуреть, не соображал уже никто, и если иной скажет, мол, с устатку перед глазами двоится, все, кто был на поле могли говорить, что с устатку в ушах голоса играют. В одно ухо Злобог нашёптывает: «Виноват, поганец!», в другое Ратник громогласит: «Чист Безрод!»
— Довольно! Остальное завтра! — объявил Речкун, поймав замученный взгляд Отвады и остальных.
Ладно, завтра. Ладно, князья и бояре разъехались по теремам да палатам. Ладно, Безрода увели под охраной обратно в город, но простой люд отнюдь не потянулся восвояси — почти все, кто умудрился попасть на судилище, разбрелись по окрестным лесам ставить пологи и навесы для ночёвки. Не подсуетишься, будешь завтра как те бедолаги, что теперь ходят от одного к другому, пристают да выспрашивают: «А тот кривенький что говорил? Он откуда? А те трое за Сивого или против?» И когда разъехались родовитые да богатые — последними явились, первыми убыли, никто иного и не ждал — рукоделы: гончары, кузнецы, бондари и прочий люд, чья обширная торговлишка сбитым мёдом, мехами да рудами не сильно пострадала от избиения торговых поездов Синей Рубахой, шагу прочь не ступили, а ждали, когда Безрода поведут в город. Три дружины двойной цепью отгородили подсудимца от толпы, а сторожищинцы вытянулись вдоль всей дороги к мосту и ловили взгляд Сивого.
— Сынок, ты скажи, душегубил или нет?
— Безрод, а Безрод, как же так? Кровь за нас лил, а теперь ты Синяя Рубаха?
— Вот юнец за тебя горло рвал. Обманул мальчишку?
Сивый головы не опустил, только взгляд спрятал от греха подальше, но когда услышал старческий, дребезжащий голос, на мгновение замедлился и повернулся в сторону говорившего.
— Эх, парень, помирать мне скоро, а с чем перед богами встану, так и не понял. Всю жизнь прожил, яблока не украл, вот думаю, может душегубить стоило, под себя рвать, кусать направо и налево?
— Только посмей рот раскрыть! — шепнул Безроду на ухо Алчуй, топавший в шаге позади — старший сын Косоворота, воевода охранной дружины. — Или кто-то в толпе, не приведите боги, пострадает. А что? Хотели напасть на стражу и дать тебе сбежать.
Безрод покосился назад, усмехнулся и только метнул взгляд в сторону старика. Тот, хоть и щурился, хоть и морщился, тем не менее выхватил цепкими стариковскими глазами каждое несказанное слово, каждую полутень, и когда вослед ходу с подсудимцем прилетело: «Сынок, ты бы выдохнул, а то надулся как пузырь, неровён час взлётишь!» Алчуй какое-то время торжествующе лыбился. Получи, подлый душегуб! Недолго лыбился. Пока не полетели смешки. Обозлённый Косоворот-младший резко обернулся, но старика и тень пропала. Наверное за спинами спрятался. Алчуй пыхтел-пыхтел, водя глазами по зевакам, но в конце концов шумно выдохнул.
— Так-то лучше, а то уж багровый стал! — прилетело с другой стороны.
Косоворотовичу хватило ума не начать рычать и рыскать взглядом по толпе, всё равно никого не нашёл бы. Упёрся бы в чьи-нибудь непонимающие глаза и поди доказывай, что не медведь. Рожу-то можно расквасить, но тогда сочувствия Сивому ублюдку будто телегами подвезут.
— Не верится мне что-то, — вослед ходу из-за спин соседей буркнул дед Пыляй, старейший в конце каменотёс. — Тут режет, там спасает. Не-а, не Сивый это.
— А вдруг следы путает? Как заяц. То сюда прыгает, то туда.
— Заяц петляет, когда от опасности бежит, стало быть надобность в этом просто башку оторви да выбрось. А Сивому что за надобность Боянщину кровью заливать?
— А вдруг Злобог его к себе обратил…
— Лучше помолчи. Кого надо, Злобог уже давно к рукам прибрал… — Алчуй загривком почуял — в спину глядят, аж щекотка по хребту побежала.
— Он там. Пьёт, — Зарянка кивнула на расписную дверь с резной медной ручкой.
— Один что ли? — Верна покосилась на подругу с недоумением.
— Не-а. Допреж тебя Гремляш был. Но и теперь князь не один брагу ест. С другом.
— Там же нет никого! Сама говорила.
— Отвада уверен, что я не знаю и не догадываюсь. Там на своде нарисован белый конь, и когда моему делается тошно, он глаза поднимает. Жеребец в душистых травах бежит, ни упряжи на нём, ни седока, только цветы и вольный ветер. А загляни Отваде в глаза, вот честное слово — жить расхочешь, такая там тоска. Иногда мне кажется, что в один из дней он сядет на белого жеребца и я больше его не увижу.
— Хм, с белым конём пьёт…
— У него когда-то был белый мерин. Из рубки его полуживого вынес. Ещё до меня. Ты на него зла не держи. Да и на меня-дуру. Сама ничего не понимаю.
— Ладно, разберёмся, — буркнула Верна, берясь за ручку.
— А платье у тебя просто огонь! — Зарянка придержала Безродиху за руку. — Узор долго вышивала?
— Три седмицы.
— А шил кто? В пояске тонкая, а груди так и лезут наружу! Аж за моего боязно. Отберёшь покой, что делать буду?
— Ясна шила, а покоя у Отвады нет давно. Я пошла.
Отвада сидел у окна, таращился на подступающие сумерки и цедил заморскую бражку, время от времени ковыряя взглядом свод. Верна сделала несколько шагов неслышно, как привыкла, а где-то с середины горницы затопала, будто на бегу. Хватит с конём разговаривать, время с людьми толковать. Князь выкрутил шею на звук шагов, изумлённо булькнул и встал.
— Верна, ты?
— Я.
Отвада какое-то время неловко молчал, исподлобья таращась на Безродиху. Потом набрал воздуху.
— Просить пришла?
— Вот ещё, — Верна криво ухмыльнулась и тряхнула тяжёлой косой. — Выручать пришла. Сивый наказал.
— Выручать?
— Тебя язык не слушается. Брага в плен взяла или слово трудно даётся? Ещё раз:
