Год назад он впервые предложил сойтись. Фрося долго сомневалась, металась, думала. Но под конец дала согласие.
Марго знала всю эту историю с самого начала и была искренне рада за супругу, которая за эти годы стала в первую очередь другом. Дело оставалось за малым. Сообщить Елисею о разводе и оформить документы. Но всё это уже после возврата Фроси из экспедиции.
–
[1] От англ. Parents. Принятое в обществе обращение к родителям любого пола, лишенное гендерной окраски.
Praeteritum V
И привезоша его в дом той, в нем же есть девица. И посла к ней отрок своих, глаголя: «Повежь ми, девице, кто есть, хотя мя уврачевати? Да уврачюет мя и возмет имения много». Она же не обинуяся рече: «Аз есмь хотяи врачевати, но имения не требую от него прияти. Имам же к нему слово таково: аще бо не имам быти супруга ему, не требе ми есть врачевати его».
«Повесть о Петре и Февронии Муромских»
Отец Никон восседал за княжеским столом на почетном месте и хмуро смотрел на серебряное блюдо с колбасой. Шел самый разгар Рождественского поста. Посему мясное поставили от старца подальше. Бояре, воровато поглядывая в сторону настоятеля Борисоглебского монастыря, ждали, когда тот отвлечется от созерцания запретной снеди, чтобы с чистой душой стащить горячий, лоснящийся жиром кусок.
Священнослужителя терзания бояр веселили. Относительно недавнее нововведение патриарха, увеличившее зимнее говение с семи дней до сорока, мирянам было не по нраву. А духовное лицо на пиру и вовсе что кость в горле. Но никуда не денешься: игумен — приближенный к князю Владимиру человек. Посему сидят, икрянку ложкой ковыряют.
«Ничего, меньше съедят на ночь глядя, может и не будут кафтаны на пузе трещать», — усмехнулся про себя священник.
Зимние княжеские пиры традиционно проходили раз в седмицу. Здесь общались, заключали договоры и союзы, заводили новых врагов и расправлялись со старыми. Отец Никон старался хотя бы раз в месяц посетить это уютное змеиное гнездышко. Собрать слухи, которые успевали растеряться по дороге к Борисоглебскому монастырю, понаблюдать за политическими рокировками. Вот и сейчас священник гонял по миске крошево, поглядывал кругом да слушал многоголосый гомон.
Рядом сидел Юрий и с довольным видом уплетал пареные овощи. Чуть поодаль не спеша тянул пиво Илья — воевода Муромский, наставник молодого десятника и бывший соратник Никона. Богатырь почувствовал на себе взгляд, отвлекся от думы и кивнул в знак приветствия. Ещё один старый друг Боярин Радослав о чем то спорил с гусляром Стояном.
Боярин Ретша что-то высказывал своей старшей дочери, черноволосой Кирияне. Та морщилась и поджимала тонкие алые губы. Разговор боярыне не нравился. Её жених, сотник Давид, на пир не пришел. Это нервировало обоих. Их первый противник, скудобородый боярин Позвизд, расположился по правую руку от князя и взглядом метал стрелы в сторону ненавистного семейства. Дочь его Верхуслава так и не понесла от князя, и положение боярина становилось шатко. Нет, Владимира Юрьевича он не опасался: силенок у Муромского правителя не хватит противостоять своему тестю. А вот распоряжаться княжеством, как собственной вотчиной, ему мешали другие бояре. Отсутствие наследника, от имени которого можно править по смерти болезного князя, ставило под угрозу все дальнейшие планы. А Ретша, гляди, подсуетился, сосватал свою дочь за среднего из Святославовичей. Год, другой, и сядет сотник на Муромский стол, а Кирияна сделается княжной, и конец придет Позвиздовым мечтам о правлении. Боярин поёрзал на вмиг ставшей неудобной скамье. Другой дочери у него не было, поэтому следовало хотя бы на время отодвинуть Ретшу и его семейство подальше от сотника. А там глядишь, найдет полюбовника для Верхуславы. Поди докажи чей ребенок у бабы в брюхе.
— Всё печалишься по ведьме? — тихим низким голосом спросил Илья.
Эта фраза выдернула Никона от созерцания гостей. Священник прислушался.
— Не, — протянул десятник, оглаживая усы, — Мыслю, как дар отвести. Парша прошла. Сам знаешь, такой долг нельзя не отданным держать.
— Верно. А она просила у тебя чего?
— Ничего, только сказала вернуться, как здрав буду. А дар я сам выбрал: ещё там, в избе, решил, что нож свой отдам.
Илья удивился. После кивнул. Странно, конечно, железо ведьме дарить, но и девица она непростая, может, и впрямь хорошая мысль. Всё же живет одна. Хороший нож в лесу нужнее, чем монисто или скатень[1].
— Надо, чтоб Давид с тобой поехал, гляди, она и его от парши вылечит.
— Не хочет. В язвах весь, уж и в бороде плешь, сбрить пришлось. От того и на пиру не показывается. Зол, как чёрт на наковальне. Но про ведьму и слышать не желает. Сказал, с нечистой силой у него дороги разные.
Отец Никон нахмурился. Только ведьм да волхвов ему в Муромской земле не хватало. Да и состояние своего воспитанника не радовало. С лета прицепилась зараза, и только хуже день ото дня. Часть язв сотник расчесал до гнойных струпьев. Дёгтем мазать не желает, лекарей всех разогнал (хотя этим дармоедам так и надо). Монастырская травница только руками развела, предложила чеснок давить да втирать. Видимо, не помогло и это. Или не лечился вовсе. Сам настоятель мог максимум рану почистить да зашить так, чтоб не гноилась, но как справиться с язвами, не знал.
— Что за ведьма? — спросил он Юрия. Дружинник на мгновенье смутился, а потом ответил:
— В Рязанской земле живёт. Недалеко от села Ласково, паршу мне вылечила.
Парень предъявил руку, где едва розовела молодая кожа.
— Вижу. А отчего решил, что яга?
— Так дом у неё на четырех столбах, хлеб ножом режет, креста не носит, живёт одна. Лечила меня дымом пурпурным.
От последней фразы священник резко подобрался. Слушавший разговор Илья отметил, что старец боевых навыков не растерял. И, пожалуй, сейчас не менее опасен, чем пятнадцать лет назад. Хотя время, оно, конечно, никого не щадит.
— Дымом? — переспросил игумен вроде тихо, но так, что у Юрия мигом присох язык к нёбу. Десятник спешно отпил пива и рассказал все подробно от того момента, как его люди заблудились в чаще, до отъезда с ягьего двора. Отец Никон слушал, не перебивая. Только старческие пальцы, коими он вцепился в край стола, побелели. Юра давно замолчал, но священник отвечать не спешил.
— Ясно. — Наконец выдавил он. — Девица, судя по твоему рассказу, никакая не ведьма, а врачевательница Божьей милостью. Благословение на лечение у неё я Давиду дам. Пусть не медлит и едет. Вы вдвоём отправляйтесь с ним. Любое, что попросит эта Ефросинья за излечение Давида от парши, пусть он исполнит. Такова воля Господа.
На следующий день три конника выехали за ворота Мурома.
***
Ефросинья от скуки и одиночества готова была лезть на стену или орать в голос, если б точно знала, что это поможет. Ни однообразная еда, ни сомнительные удобства во дворе, не угнетали её так, как отсутствие рядом людей. Десятка Юрия ушла месяц назад, и стало еще хуже, чем было. Она громко пела всё, что знала наизусть: от средневекового «Беовульфа» до рок оперы «Орфей». Она переткала весь лён и заправила в станок шерсть, связала себе платье, чтобы дома носить вместо колючей дерюги. Выдрессировала свою курицу: теперь та отзывалась на имя Ряба, прыгала с лавки на лавку, сидела на Фросином плече, как попугай, или сопровождала ведьму в ежедневных прогулках по лесу.
Снега почти не было. Ловушки Ефросинья убрала. Запасенной оленины хватало. Температура редко когда опускалась до минус пяти, поэтому гуляла подолгу. В одну из таких прогулок насобирала желудей. Вспомнила, что их можно пожарить, перемолоть и пить вместо кофе. Пару дней занималась приготовлением напитка. А потом сварила, отпила и вылила всё, плюясь.
Вечерами придумала себе занятие, чтоб хоть как-то тренировать обленившийся мозг. Брала стихотворение, записывала его, а потом переводила на старорусский. Сначала дословно, потом подбирая такт. Так перевелись «Песнь о вещем Олеге» Пушкина и старая английская песня «Джон, Ячменное зерно». Скандинавская «Сер Манелинг» шла с трудом. В один из дней она настолько увлеклась переводом, что не услышала, как скрипнула входная дверь, и в дом, щурясь от зимнего солнца, вошли люди.
