Взметнув пыль полами плаща, она удалилась. Снаружи доносились возгласы празднующих победу людей, однако нарастающий треск пламени быстро поглотил все остальные звуки.
Корин встретился глазами с сыном. Прикованный к раскаленному шлему, истощенный и весь в крови, тот не выглядел сломленным.
— Конан, тебе меня не спасти. Лучше спасайся сам.
Цепь уже ощутимо нагрелась, но мальчик отрицательно мотнул головой:
— Киммерийский воин не боится смерти.
— И при этом он не мчится слепо в ее объятия, — кузнец коснулся оков на шее. — Отпусти цепь, мальчик.
— Я не боюсь умереть!
Горящий уголь, упавший с потолка, прилип к щеке Конана. Боль от ожога была невыносимой, однако если стряхнуть уголь, то отец — обречен. Конан рычал, но мужественно терпел.
— Сынок, посмотри на меня.
Мальчик взглянул отцу в глаза.
— Твоя мать… она хотела, чтобы в твой жизни были не только огонь и кровь. И я желаю того же, — рука Корина напряглась, усилив захват цепи. — Я люблю тебя, сын мой.
С этими словами он резко дернул, его тело упало. Цепь разорвалась. Жидкий металл вылился вниз на кузнеца, на миг придав чертам его лица оттенок красного золота, чтобы тут же их расплавить.
Конан бросился к отцу, но отпрянул от выплеска высокой температуры. В тот же момент обрушились стропила, отрезая его от тела Корина. Усиливающийся жар вынудил Конана отступить к дверям. На пороге мальчик запнулся, ожидая стрелу или удар копьем. Он кувыркнулся в сугроб, пряча в нем лицо и руки. Снег охладил его опаленную плоть, но не мог сделать ничего, чтобы стереть картину смерти отца.
Подросток перевернулся и осмотрел покрытые волдырями ладони. Каждое из звеньев цепи оставило на коже отметину. Он попытался вспомнить отцовские руки: большие, мозолистые, и вместе с тем ласковые, когда того требовали обстоятельства. Однако память, как будто, также утонула в огненном потоке, поглотившем его отца. Конан снова сунул обоженные руки в снег и держал там, пока они не потеряли чувствительность. Холод заглушил боль.
Он понятия не имел, как долго пролежал там. Мальчик действительно не боялся смерти, хотя в тот момент ему казалось, что жизнь все-таки лучше. И если Крому было угодно оставить его в живых, то он будет жить. Лишь бы хватило сил и мужества исполнить свое предназначение. Но вблизи полыхавшей, источающей смрад горелого мяса кузницы, Конан не мог определиться с порядком дальнейших действий.
Тут он услышал какой-то звук, не похожий на потрескивание огня или шипение кипящей воды. Голос. Человеческий голос, свободный от боли и полный ликования. Здесь и сейчас это могло означать только одно.
Конан принял выжидательную позицию и осмотрелся. Сквозь дымовые завихрения, он сумел разглядеть две вещи: Налетчик, явный принадлежащий к тяжелой кавалерии, стоял на коленях над телом женщины. Он захватил два клока ее волос и приподнялся, оттягивая голову жертвы назад, отчего рот несчастной открылся в немом крике. Затем он приложил лезвие меча к месту, откуда начинали расти ее волосы, и одним резким движением снял скальп. Второе, что заметил мальчик, был киммерийский меч, о котором забыли, и который сейчас торчал в сугробе между захватчиком и местом, где находился Конан.
Стремительно и по-кошачьи бесшумно, последний киммерийский воин ринулся вперед. Схватив рукоять меча левой рукой, не думая о лопнувших пузырях, он осторожно ступал по лужам подтаявшего снега, стараясь не привлечь к себе внимание врага.
Человек все же услышал посторонний звук и начал поворачиваться к его источнику. Правая рука приготовилась отразить удар, но Конан первым действием отсек ему запястье, а вторым ударом смял шлем прежде, чем налетчик успел закричать. Враг тяжело осел, ошеломленно глядя на своего противника. Не дав негодяю опомниться, юный киммериец глубоко погрузил меч в его горло и молча наблюдал, пока глаза врага не потускнели.
Присев возле трупа, Конан задумчиво смотрел на горящую деревню. Мальчик, которым он был еще нынешним утром, сдерживал рыдания, хотя раньше лить слезы ему, возможно, и приходилось. Каждый человек может заплакать, но он больше никогда не позволит себе подобную слабость. Кром глух к причитаниям смертных. К тому же у Конана, настроенного претворить в жизнь последние слова Марики, не было времени на траур.
Когда опустилась ночь, а дым пожарища рассеялся, Конан выдернул меч из горла убитого врага. Он взял его нож, забрал скудный паек и отправился на поиски своего деда.
Конан проснулся и не почувствовал онемевших рук. Мальчик вытянул их из-под тяжелой, давящей шкуры зубра, увидев, что они распухли, став размером — чуть ли не со свиной окорок каждая. Он попробовал пошевелить пальцами, но большого успеха не добился, зато под тряпками, которыми были обмотаны руки, захлюпало, и от них пошел не слишком приятный аромат.
В ногах кровати, где лежал Конан, кто-то стукнул посохом об пол.
— Если ты опять примешься сдирать мои припарки, то я позволю твоим рукам спокойно гнить.
Мальчик глянул в ту сторону, но смог увидеть только неясный силуэт, перемещающийся по затемненной хижине. Тем не менее, этот голос нельзя было не узнать.
— Дедушка? — Конан хотел спросить твердым голосом, подобающим воину, однако вместо этого вышло какое-то слабое карканье.
— Ни один дурак не стал бы с тобой возиться, кроме меня.
Переворошив угли в очаге, старик подбросил еще дров. Пламя тут же начало расти. Опираясь на палку, Коннахт доковылял до кровати и склонился над внуком.
— Неплохо, — сказал он, приложив ладонь ко лбу мальчика. — Думаю, лихорадка пошла на убыль. Смерть хотела тебя взять, парень, но нам удалось ее обмануть.
— Можно воды?
Старик помог Конану сесть и напиться. Он не позволял мальчику торопиться и делать большие глотки. Не имея возможности держать забинтованными руками кружку, Конану пришлось пить под диктовку деда. Наконец, закончив, он спросил:
— Как долго?
— Неделю. И за это время ты впервые пришел в себя, — Коннахт покачал головой. — У тебя была жестокая лихорадка. Ожоги на твоих руках загноились. Зараза попала в кровь. Твое счастье, что я вспомнил, как шемитский целитель однажды врачевал меня самого. Правда, пришлось использовать жир медведя вместо козьего. Пусть хуже запах, но результат, похоже, одинаков.
— Целая неделя? — Конан уставился на свои руки, лежащие на коленях кусками безжизненной плоти.
— Ты лез напролом через кустарник, обоженный, с безумными глазами.
«Мой отец сгорел…».
— Ты, видимо, был не в своем уме. Пошел прямо на родного деда с обнаженным мечом.
