— Ать два, ать два! — командовал приободрившимися солдатами Скобелев и те несокрушимой стеной двинулись вперед.
— Стой! Заряжай! Целься! Пли! — махнул саблей генерал и слитный залп шестилинейных винтовок влупил по притихшим жителям пустыни.
Не выдержав натиска и огня, те начали спешно ретироваться, не думая больше о продолжении перестрелки. Через несколько минут сады были совершенно очищены от неприятеля, и Красноводская рота с бравым видом и песнями вернулась к остальному отряду.
— Кто приказал? — тоном, не предвещавшим ничего доброго, поинтересовался Михаил Дмитриевич к моряков.
— Полковник Вержбицкий! — отвечал ему вытянувшийся во фронт Будищев, предано поедая начальство глазами.
— Ну-ну!
Наконец, рекогносцировка была окончена, и можно было возвращаться. Устроив напоследок артиллерийский налет на Денгиль-тепе и его окрестности, русские построились в походную колонну и под звуки марша в исполнении оркестра дагестанского полка двинулись назад к Егин-Батыр-кале.
Семьдесят гранат и сорок шрапнелей, обрушившихся на текинскую цитадель и ее окрестности, не смогли нанести значительных разрушений, однако вызвали немало жертв, в том числе среди женщин и детей, укрывшихся в безопасном, как им казалось, месте. Обозленные этими потерями, туркмены тут же вышли из крепости и один за другим бросались на уходящий русский отряд. Однако с какой бы стороны не нападали толпы текинцев, везде их встречали пушечные залпы и пулеметные очереди.
Постоянные взрывы, ружейная трескотня и музыка сливались временами в один непрерывный гул, отдававший какой-то фантасмагорией. Двигавшийся в арьергарде вместе со своим взводом Будищев успел потерять счет остановкам, во время которых он точным огнем отгонял наседавших врагов. Вода в кожухе постоянно кипела, механизм несколько раз заедал, но он, вертясь как белка в колесе, успевал доливать охлаждающую жидкость, чинить неисправности и стрелял, стрелял и стрелял.
Наконец, им удалось достичь лагеря и остановиться на отдых. Текинцы, только что буквально наступавшие русскому отряду на пятки, отошли за ближайшие возвышенности.
В Егин-батыр-кале, Скобелевым был оставлен небольшой гарнизон во главе с войсковым старшиной Верещагиным[4]. Пока основные силы ходили на рекогносцировку, оставшиеся как могли укрепились в брошенном текинцами ауле, заготовили топлива для костров, разложили их на точно отмеренном расстоянии от лагеря и все это под постоянным наблюдением противника. Все время пока продолжались работы, вокруг крутились небольшие группки вражеских всадников. Иногда они соединялись между собой и пытались напасть, но русские тоже не дремали и встречали джигитов картечью или слаженными ружейными залпами. Как правило, одного такого «вразумления» оказывалось вполне достаточно, и волна атакующих бессильно откатывалась назад, снова разбившись на несколько мелких кучек.
Все это время гардемарин Майер страстно желал только одного, чтобы текинцы подошли, наконец, к его огневому рубежу и дали ему возможность отличиться. Но, увы, их либо раньше рассеивал меткий огонь двух горных пушек, приданных их маленькому гарнизону, либо несносные жители пустынь нападали с другой стороны и отступали прежде, чем моряки успевали развернуть и приготовить к стрельбе массивную митральезу. Точнее массивным и неудобным был колесный станок, на котором вполне могло бы разместиться какое-нибудь более солидное орудие, скажем, трехфунтовка.
Все же, ему удалось дать в сторону текинских всадников пару очередей, от которых, по словам крутившегося рядом вестового Абабкова: — «самый что ни на есть, главный текинский князь скопытился». Все же столь скромный вклад в общее дело вовсе не показался гардемарину достаточным, и он с нетерпением ожидал возвращения товарищей, чтобы узнать подробности дела. Впрочем, подобное нетерпение сжигало не только его.
— Ну как там? — лихорадочно спрашивали они у возвратившихся в лагерь.
— Крепко жмет, текинец! — устало отвечали им «счастливчики». — Однако же и мы им всыпали!
— Это правильно!
— Все ли благополучно? — осведомился Майер у только что появившегося Шемана.
— Недурно, — отчего-то необычно сухо отвечал тот, спешиваясь со своего Буцефала. Затем, глядя на младшего товарища, немного смягчился и уже обычным тоном добавил: — потерь почти нет, механизмы митральез работали вполне исправно, а об остальном можете осведомиться у своего приятеля.
Будищев вошел в лагерь последним, насвистывая какой-то легкомысленный мотив. Лицо его было необычайно чумазо от порохового дыма и пыли, но вместе с тем совершенно спокойно или даже можно сказать безмятежно. Рукав чекменя порван пулями, но сам он, судя по всему, невредим.
— О, Сашка! — ухмыльнулся он, сверкнув белоснежными на фоне испачканной физиономии зубами. — Небось, соскучился?
— Есть немного. Все ли целы?
— Наши все. Только Нечипоренко пуля на излете за щеку зацепила. Вон идет репу морщит.
— Я смотрю, ты ему совсем не сочувствуешь?
— С хрена ли? Нечего было такую ряху наедать!
— Пить хочешь?
— И есть тоже. А еще хорошо бы баньку, да чтобы молодуха с веником попарила! Впрочем, можно обойтись и без веника…
— Эко ты хватил, брат.
— Ну, или хотя бы умыться.
— Вот это можно устроить, — улыбнулся гардемарин и кликнул вестового.
— Абабков! Приготовь воды для господина кондуктора.
— У их свой слуга имеется, — проворчал вполголоса матрос, но спорить не стал и скоро скинувший с себя верхнюю часть одежды Будищев, фыркая от удовольствия, умывался нагревшейся под горячим туркменским солнцем водой.
— А как тебе показалось в бою, Федя? — спросил у скромно сидящего в сторонке Шматова Майер.
— Как вам сказать, вашбродие, — пожал плечами бывший ефрейтор. — Стреляють, убивають… такого я ишо в Болгарии досыть насмотрелся.
— Но все же там были турки, а тут — туркмены.
— Башибузуки, они и есть башибузуки. Никакой разницы.
Тем временем, суета вызванная возвращением отряда понемногу спала. Было очевидно, что раздосадованные большими потерями текинцы не оставят русских в покое и ночью непременно случится нападение, а потому уставшие за день люди, по-быстрому утолив голод и жажду пытались хоть немного отдохнуть. Не были исключением и моряки, устроившиеся прямо у своих митральез. Впрочем, так повезло далеко не всем.
— Будищев! — поднял придремавшего кондуктора голос Шемана. — Возьмите троих матросов по вашему выбору и заступайте в секрет.
— Слушаю, ваше благородие, — отвечал тот, с трудом удержавшись от зевка.
— Займете место перед позициями. Правее от вас встанут казаки, а слева самурцы. В случае нападения подожжете костры. До них ровно пятьсот саженей и они послужат нам ориентиром.
— Понятно.
— Очень надеюсь, — с непередаваемой интонацией отозвался лейтенант, но Дмитрий, знавший про секреты и засады больше чем моряк мог себе представить, не стал разводить дискуссии, а просто повернулся к подчиненным и коротко спросил:
— Кто со мной?
— Я, — тут же подскочил вроде бы спавший без задних ног Шматов.
— Ты — не матрос!
— Все одно пойду! — набычился Федор.
— Кто еще?
— Я, — поднял руку Нечипоренко и страдальчески потрогал перевязанную щеку.
— Хороша компания, — покачал головой кондуктор, после чего пришел к выводу, что для демократии русский народ еще не созрел и пальцем ткнул в двух матросов: — Ты и еще ты, за мной!
Вскоре темнота накрыла притихший лагерь своим покрывалом. Костры, разведенные для приготовления пищи, догорели, и только неполная луна продолжала освещать бивуак своим тусклым светом. Однако после полуночи и закатилось и «волчье солнышко», оставив за себя лишь необычайно яркие звезды, равнодушно взирающие на землю из мрачных глубин космоса.
Будищев и подчиненные ему матросы расположились в небольшом природном углублении подле бархана, напряженно всматриваясь в темноту. Точнее, напрягали зрение только матросы, привыкшие к этому на кораблях, а Дмитрий со Шматовым, прекрасно знавшие, что если долго пялиться в темноту в ней скоро черти померещатся, больше полагались на слух.
