в игре обвивали её скользкими тощими кольцами, сверкая иссиня-чёрной чешуёй, чесали об неё молочные зубки, урча и пуская пузыри. Авада ухаживала за сёстрами с их рождения. Сызмальства считала, что одна в семье уродина с двумя ногами, а мама ─ красавица и заботливее её нет на свете. Сколько себя помнила, Авада любила маму. Любила, когда она приятно прикусывала ей шею и, мурлыча, клокотала: сразу хотелось спать, и тёплое счастье маминой любви разливалось по телу. Когда Авада почувствовала, что умирает, мама реже стала ласкать её перед сном. Ещё не было сестёр, но откуда-то появлялись детки ─ не с хвостом, как у мамы, а с ногами и руками, как у Авады.
Мама теперь ласкала и усыпляла каждый вечер не Аваду, а ей оставалось ревновать к чужакам и втайне реветь навзрыд. Дети исчезали, на их месте появлялись новые. Мама, утешающе шипя, отвечала на тревожный вопросительный взгляд дочери, объясняя, что пришлые не хотят играть с ней, неблагодарные, почему-то убегают. Авада росла и тоже подумывала убежать. Тем более родились сёстры, и маме было бы не одиноко.
А ещё с некоторых пор ощущался неприятный холодок, пробегающий вдоль спины Авады от маминых прикосновений, от её тугих объятий и ласкающего раздвоенного языка. Когда та иногда подползала к спящей дочери и трепещущим длинным жалом проводила по глазам, губам и шее. Авада чувствовала на своей коже ледяные капли, скатывающиеся из маминой пасти. Девушка, приоткрыв глаза, наблюдала, как боковые клыки мамы медленно, со скрипом, выпирали из побелевших дёсен. Вертикальные зрачки зелёных глаз расширялись и сужались, а красивые рельефы ноздрей изрыгали что-то наподобие густого тёмного пара. В воздухе пахло тухлыми птичьими яйцами. Длинный хвост высоко поднимал голову мамы над циновкой Авады, её родное лицо в хищном оскале зависало перед дочерью. Маленькой Аваде казалось: будь у мамы руки, она бы обняла и с силой подкинула её вверх, и так бы они играли. Но потом чешуйчатое тело мамы начинало дёргаться в судорогах, как тушки сусликов в силках. Мама, тряся копной курчавых волос, заворачивала длинный хвост в толстые объёмные кольца и гулко хлестала им по пещерным плоским камням, затем со злым шипением уползала прочь.
Именно в такие моменты безволия и ледяной жути Авада усвоила: если вода собирается в капли ─ это пот и слёзы.
***
Старик упал навзничь в миг, когда Авада махнула по его дряблой шее остро заточенным камушком. Смертоносный порез ─ выверенный приём, обыгранный Авадой во внезапных нападениях на крыс, забегающих в жилую зону пещеры, где девочка росла со змеиным семейством.
Чалма свалилась с лысой головы старца, тело выгибали судороги, а чёрная кровь, не бурля и не бунтуя, мирно изливалась на тряпичное дно шатра.
Потайной воротник Авады — охранная сокровищница, где помимо острых заточек спрятано много чего: орешек с ядовитыми колючками, парализующими человека на время, мамина чешуя от тоски… Девочка- малолетка часто накладывала себе на лицо шелестящие чешуйки, представляя прохладные прикосновения поцелуев, и успокаивалась, как под сонным зельем. Приближаясь к возрасту, когда грудь её набухла и прибавилось стирки у пещерного ручья от кровяных холстин, девушка стала больше доверять внутреннему голосу.
Что заставило её убить надоедливого старика? Голос самозащиты пугал и звал куда- то.
Авада склонилась над убиенным, прислушалась. Бородач выкатил на деву-убийцу затухающие глаза и широко открыл беззубый рот, грудь уже не вздымалась, ноги вытянулись и торчали сухопарыми ходулями из-под халата. Авада пнула дряхлое тело ногой и сплюнула горечь густой слюны. Деловито оглядела шатёр: нашла пузыри из бычьей кожи с водой, кувшины с верблюжьим молоком, лущёные орехи в холщовых мешочках, лепёшки в корзине ─ и подтащила припасы ближе к выходу. Затем содрала с себя тунику без одного рукава.
На белой шее с кровяными крапинами выделялся толстый валик засаленного воротника ─ как змея, завязанная галстуком. Девушка ловко выдернула деревянный гребень из воротниковой кладези и стала разбирать по прядям свои спутавшиеся в колтуны волосы. Густые, пепельного оттенка, распущенные по плечам, они украсили симпатичное, но напряжённое лицо. Серые глаза с суетливым взором, казалось, не знали задумчивости и старались постоянно контролировать окружающее пространство. Прямой нос и узкие, плотно сжатые губы ─ будто стражи, охраняющие лик воительницы от эмоций, мешающих бдительности. Несложно представить, что, закрадись нечаянно в её сердце радость, Авада смогла бы отыскать в своей мимике, только гримасу ужаса или злобной недоверчивости.
Проворная девица основательно растрясла стариковское добро. Нашла пескоступы, новый расшитый халат, атласную чалму. Вырядилась, как персидская царица, и вышла в ночь под яркие крупные звёзды. На заплечных лямках царица тащила за собой плетёные санки-волокуши с провизией и туго скрученным шатром. Мама учила Аваду с детства ориентироваться по звёздам, а недавно подарила компас. Который частенько сбивался с курса от подземных залежей железной руды ─ показывал север вместо юга и запад вместо востока. Авада чувствовала, что звёзды всегда благоволили её животной интуиции, а намагниченная сталь компаса не редко подводила.
Девушка наметила не ясный, но желанный путь к прекрасному оазису, что часто видела во сне. Бывало, мама и сёстры, слушая про благодатный край из её девичьих снов, затихали у ног Авады, ласкаясь и свиваясь в клубки, ─ редкие мгновения истинного покоя и доверия. Тогда Аваде нравилось, что никто из семейства ни разу не перебил её рассказ, не усомнился в существовании оазиса. Хотя мама, уползая далеко от пещеры, никогда не находила подобные цветущие островки всеобщего благоденствия. Люди разрозненно шастали по пустыне, искали лучшей жизни, а чаще находили смерть.
Авада постоянно охотилась в пустыне. Бывало, попадала в песчаные бури, и мама всегда вовремя спасала её. Если сейчас мама не ползёт по её следу, значит, верит, что Авада найдёт оазис. Значит, отпустила сбежавшую дочь по-доброму.
Почуяв щемящую тоску опасности, юная путница оглянулась. С ближнего бархана на неё тараном нёсся огромный варан, разгребая песок сильными лапами. Авада попятилась, запуталась в длинном халате и упала, но успела опрокинуть на себя волокуши со всем скарбом. Расторопный ящер быстро оказался рядом и вовсю орудовал мощными челюстями, с хрустом перекусывая плетёную лозу санок. Разгребал и откидывал ненужное, добираясь до вкусной человечины, упакованной в цветастую сложность узоров халата ─ для зверюги раздражающую обёртку, которую он нещадно рвал в клочья. Судя по размеру песчаного монстра, жизнь у него была долгой и иногда преподносила возможность покромсать человеческую плоть, навсегда превратив в людоеда. Обильная вонючая слюна изливалась на песок. Глаза на затылке прицельно рассматривали жертву, выглядывая из морщинистых кожных мешков,
