Просто впервые ощутил и осознал себя ступающим по какой-то узенькой тропинке, над обрывом, и очень ему запомнилась эта тропинка, на которой валялись разноцветные, такие хорошенькие камушки, но никто не позволял наклоняться и подбирать их. А еще ему запомнились острые стебли травы: ими он впервые порезался, и Мать приложила к глубокой ранке пережеванный лист муссторы.
Они шли на восход всегда, и потом, когда-то, значительно позже, Мальчик сделал для себя вывод, что это и есть жизнь. Ведь постоянно шагали вперед не только они, но и другие живые существа: даже крошечные, необычайно вкусные улитки фальчопсы изо всех своих улиточьих сил торопились на восход. И птицы перебирались туда же, и мелкие зверьки, и насекомые, и даже Ночные Хищники — здешние хозяева, последние, кто сохранил свою силу и могущество…
Девочка умерла во сне. Легла, свернувшись клубочком, а утром, когда, пора было вставать, чтобы ловить съедобных жуков, еще сонных и медлительных после холодной ночи, и рвать траву, — не пошевелилась. Мальчик обрадовался было, что теперь ему надолго хватит еды, но почти сразу обнаружил, как глубоко ошибся. На пиршество собрались все живые существа, которые только были в округе.
Со страшным хрустом вгрызлись в ее плоть, круша ломкие тонкие кости, мохнатые длиннозубые падальщики; хищные клопы, грациозно переступая длинными и хрупкими на первый взгляд ногами, с тихим свистом запустили в глазные яблоки свои ядовитые хоботки. Каждое насекомое было величиной с ладонь, и Мальчик знал, как болезненны их укусы. Жазахис нетерпеливо погрузил кривой клюв в яму ее раскрытого рта и принялся рвать язык. Полчище жуков уже шествовало по серой степи, поблескивая зеленым; и шевелилась мертвая земля, изрыгая из своих недр мерзкие, словно расползающиеся внутренности, плотоядные личинки хусса…
Мальчик заплакал от бессилия и внезапно накатившего отчаяния, пнул ногой падальщика и, приникнув к освободившемуся месту, раскрыл рот и вырвал кусок упругой плоти. Сколько смог, столько вырвал — очень, впрочем, мало; потом — еще, но третьего раза не было. Мерзкий падальщик, от которого несло трупами за версту, больно укусил его за ухо.
Еще долго ухо болело, гноилось, и спать на правом боку было невозможно…
Как он остался жив?
После Мальчик сумел найти этому объяснение: он оставался в живых, потому что не думал о смерти как о страхе. Слепые инстинкты подчас надежнее хваленого разума. Он принимал и боль, и смерть, и голод, и постоянную угрозу со стороны враждебного мира, но не унывал. И вовсе не потому, что сила духа была у него невероятной, а потому, что привык так жить. Или просто — привык жить..
А еще он никогда не задумывался о самом себе. Мать звала его «мальчик мой», поэтому он считал себя Мальчиком. Это его никогда, в сущности, не интересовало. Конечно, он знал, что у Старика и Брата, как и у него самого, между ног существовал розово-сиреневый кусок плоти, какого не было у Матери и Девочки. Однако Мальчик воспринимал это отличие совершенно спокойно: ведь он не раз видел животных и насекомых, охотящихся парами, но имеющих разную масть и размеры. Что же касается инстинкта продолжения рода, то он пробуждается только там и тогда, где и когда существуют для этого мало-мальски пригодные условия. Пока живы были Мать и Девочка, подобных условий не возникало, и Мальчик ничего подобного не испытывал. А когда однажды — это случилось уже долго после смерти Девочки — он проснулся под утро от странного озноба, напоминающего реакцию на холод, и тянущего и сосущего чувства в самом низу живота, то не обратил на это внимания. Ему так часто случалось просыпаться от холода, голода либо боли, что это состояние он перетерпел легко.
Мальчик не знал, что он очень изменился за последнее время. Не задумывался и над тем, что стал невероятно силен, свиреп и безжалостен и его покрытое шрамами тело бугрится мощными мускулами; что у него длинные сухие ноги с грубыми мозолистыми подошвами и сильные руки с твердыми, крепкими пальцами, широкие плечи и спина. Он не отдавал себе отчета в том, что у него невероятно развито чутье, обоняние и зрение. В темноте он видел как кошка и чутко реагировал на каждый звук — но был уверен, что только так и должно быть. Ему и в голову не приходило, что Мать подобными качествами не обладала, — это и стало в конечном итоге причиной ее гибели. Мальчик не предполагал, что единственный выживший из всех — он, — своеобразный опыт, поставленный природой над собой. Ей, природе, нечего уже терять, и она вольна экспериментировать. Впрочем, Мальчик таких мудреных слов не знал и не понимал.
Не знал он и того, что невероятно красив, ибо понятие красоты было исключено из круга его понятий вообще, — да и не нашлось никого рядом, чтобы рассмотреть Мальчика, давно уже ставшего взрослым, и увидеть в нем последнюю попытку угасающей расы воплотить свой идеал. Последний вопль человеческой цивилизации, умирающей страшной смертью.
Этот дикий вопль пронесся сквозь века, впитался в плоть и кровь каждого из исчезающих людей и воплотился в последнем из них — и это было столь же прекрасно, сколь и бесполезно.
Прежде, за много-много сотен лет до рождения Мальчика, с таких, как он, скульпторы ваяли статуи, художники писали портреты, а мир смотрел и восхищался тем, что способен породить такое чудо. Нынче же им — в ошалелом одиночестве бредущим между пустоглазым небом и изнасилованной бесплодной землей — могли восхищаться лишь хищники и поглотители трупов.
Он был для них огромным куском вожделенного мяса…
Он широко шагал по равнине и бормотал себе под нос странные слова, смысл и значение которых оставались от него скрытыми. Возможно, ему нравилось, как легко они складывались в нечто целое, отличающееся от каждого отдельного слова так же, как живое существо отличается от бесформенной груды плоти, растерзанной хищниками.
А может, он даже и не знал, что что-то говорит.
Серо-зеленый пыльный дождь, капли которого лишь изредка долетали до земли, немного облегчал его мучения. Он давно не пил не только воды, но и любой другой жидкости. Даже собственная моча сочилась редкими рыжими каплями и была на вкус горько-соленой, обжигая язык и заставляя пульсировать отчаянной болью потрескавшиеся до крови губы.
Поэтому он испытал то, что Мать называла странным словом счастье, когда в спутанных клубках травы заметил краем глаза какое-то шевеление. Мальчик устремился вслед и выскочил к широкому потоку…
Нет, это была не вода. Это большие, мохнатые — в два его кулака, — тускло поблескивающие пауки плотной толпой торопились куда-то, в сторону от восхода.
И это было невероятно.
