тон. Стоит в темноте, напряженная, как струна, и безжалостно тискает многострадальную золотую цепочку. Он хотел обернуться, чтобы убедиться в этом, но удержался. Поддержки от нее он не дождется.
Гаспар с размаху вонзил в Карима «иглу».
Как говаривал один магистр Ложи: «Нет более унылого и невдохновляющего зрелища, чем наблюдать за работой менталиста». Все, что делает менталист, практически не имеет внешнего проявления, с трудом поддается описанию, и каждому из них приходится чуть ли не лично изобретать колесо, чтобы овладеть подобным искусством. Арт мысли, как называли такие способности неофициально, был редким, а оттого сложным и опасным искусством. В первую очередь, для самого менталиста. За свои умения менталисты высоко ценились. Именно поэтому пять лет назад Гаспар Франсуа Этьен де Напье, магистр-следователь Комитета Следствия Ложи, вместо Турма был приговорен к смерти.
Он мог и давно привык бесцеремонно врываться в чужое сознание и колоть своими мыслями, но «иглой» называл свое собственное сознание, как будто суженное до предела возможного. Это само по себе стоило немалых усилий и сосредоточенности, а любая утрата концентрации грозила не только срывом всей напряженной и кропотливой работы, но и весьма печальными последствиями, из которых апоплексический удар — еще не самое страшное. Гаспар не любил кропотливую работу и обычно просто грубо и неизящно ломал волю своей жертвы подобием кувалды, но тогда можно получить лишь мысли на самой поверхности и недавние воспоминания. В случае Карима ар Курзана необходимо копать глубже. Пришлось браться за «иглу» и терпеливо нащупывать узкую брешь в его рассудке.
Найдя такую, Гаспар вонзился в чужой разум, где раскрыл эту «иглу», разре́зал и раздробил чужой рассудок на части, грубо подавил всякое сопротивление, раздирая мозг жертвы изнутри, чтобы найти нужные мысли, образы и воспоминания.
Самым сложным было не потеряться в коридорах чужого сознания и постоянно помнить дорогу назад, иначе можно навсегда остаться запертым в чужой голове. В буквальном смысле.
Поэтому и действовал грубо, бесцеремонно и безжалостно. Он был похож на неуклюжего толстяка, ворочающегося в узком проходе, заставленном хрупким хрусталем. Каждое «движение» непременно что-то ломало, вокруг все сыпалось, звенело и билось вдребезги, оставляя на «теле» кровавые раны, осколки застревали в глубоких порезах и причиняли ему боли не меньше, чем тому, чей разум он громил, бредя по чужим воспоминаниям.
— Мне он не нравится, брат.
— Тебе никто не нравится, Карим.
— Твой приятель — плохой человек. Не доведет тебя до добра, клянусь Альджаром.
— Да брось, ты волнуешься понапрасну. Я кое-что понимаю в людях.
— Он колдун!
— Ну и что? В Шамсите полно колдунов.
— Они все иблисово семя!
— Это старые поверья, в наше время они просто смешны. Ар Залам — такой же человек, как и мы. К тому же не лишенный ума.
— Если он такой умный, зачем ему мы?
— Ну, он в Шамсите человек новый, ему нужны друзья со связями.
— И конечно, он от этой дружбы не ищет никакой выгоды?
— Почему же? Ему нужны деньги. Вот только он их не просит, а предлагает вместе зарабатывать.
— Тебе мало денег?
— Капитал должен давать прибыль, иначе он утечет в другое место.
— Это ты от него набрался?
— Какая разница? Альджар дает нам шанс стать еще богаче, грех его упустить.
— Добром все это не кончится, Саид, попомни мои слова.
— Успокойся, Карим, все будет хорошо, поверь мне. Я чувствую, Альджар улыбается нам.
* * *
— Я же предупреждал, но ты не слушал меня, либлах!
— А что в этом такого?
— Ты забыл, кто такой Сарин ар Джаббал? Тебе напомнить?
— Такой же купец, как и мы.
— Он — убийца, брат! И торговец смертью! В Шамсите каждый это знает.
— Это все пустые слухи. Я уже не раз встречался с Сарином ар Джаббалом. Очень приятный и гостеприимный человек. Вести с ним дела — одно удовольствие.
— И какие же это дела? Контрабанда, небось?
— Карим, ты как маленький. Уж сколько раз я возил лаардийцам кое-что, о чем их таможне лучше не знать. А если забыл, совсем недавно наши пряности у них были под запретом. Но мы все равно продавали, и ты совсем не возражал и не переживал. А ты переживаешь из-за пары каких-то ящиков в трюме, на которые никто даже не посмотрит?
— Ты хоть знаешь, что в них?
— Альджар не любит любопытных. И не любит тех, кто нарушает слово. А я дал Сарину слово, что не буду любопытным. Да и сам посмотри, брат: с тех пор, как Сарин стал нашим другом, мы избавились от кучи проблем. Теперь никто не смеет на угрожать, да и таможня наконец-то поимела совесть…
— Если об этом узнают…
— А как об этом узнают, если об этом никто не будет говорить?
— Избавь меня от своих намеков, Саид. Ты знаешь, я умею молчать.
— Тогда я совсем не понимаю, почему ты так переживаешь?
* * *
— Я вам не нравлюсь, сайиде Карим. Не делайте такое лицо, и давайте обойдемся без фальшивой вежливости. Ваша ко мне неприязнь — это факт, отрицать его бессмысленно. Но, поверьте, я не желаю зла ни вам, ни вашему брату.
— Тогда оставь нас в покое ради Альджара.
— Вы отчего-то уверены, что я принуждал к чему-то вашего брата. Это отнюдь не так. Саид — благородный человек. Он сам согласился помочь делу революции.
— И возить олт для лаардийцев?
— Это лишь средство получить необходимые нам деньги, а цель всегда оправдывает средства. Та цель, которую преследуем мы, — тем более. Я делаю это не ради себя, я делаю это ради Империи. Ей нужен новый порядок, иначе она погибнет. Если для того, чтобы спасти ее, нужно пожертвовать совестью, я готов пойти на это. И я рад, что ваш брат с некоторых пор разделяет мои взгляды и всем сердцем стремится помочь моей стране. Я крайне признателен вам обоим за оказываемую нам помощь. Она неоценима.
— Избавь меня от своих речей, колдун. Я делаю это не ради тебя и твоих целей. Я делаю это ради брата. В первый и последний раз. Клянусь Альджаром, я проклинаю тот день, когда Асва-Адун свел его с тобой! И молю Бога в каждой молитве, чтобы Он покарал тебя за все то зло, что ты причинил моей семье!
— Мне жаль, что вы так считаете, сайиде Карим. Искренне надеюсь, однажды вы измените свое мнение…
— Да скорее солнце погаснет и возрадуются духи Эджи!
* * *
Карим орал, метался, подпрыгивая вместе со стулом, связывающие веревки трещали. Эндерн навалился ему на плечи всем весом, придавливал, сыпал отборным менншинским матом, который тонул в сплошном потоке бессвязных, оглушительных воплей чудовищной боли. Гаспар стоял перед ними, обхватив ладонями его виски. Пунцовое лицо спазматически дрожало, рот перекашивало в гротесковых ухмылках и оскалах, из носа потекла кровь.
* * *
— Я проверил счета. Ты знаешь, что твой приятель за последний месяц списал три тысячи накуд?
— Знаю, потому что позволил ему.
— Что с тобой стало, брат? Что они с тобой сделали?
— Абсолютно ничего, Карим. А почему ты спрашиваешь?
— Я никогда не лез в твои дела и не собираюсь этого делать, но то, что с тобой происходит…
— Карим, ты никогда не задумывался над тем, что останется после тебя?
— Нет.
— Я тоже. А с недавних пор вот задумался.
— Потому ты горбатишься ради чьей-то великой цели?
— Отчасти, брат, отчасти.
— Саид, они — лаардийцы, какое нам до них дело?
— Глупо смотреть на соседа и радоваться постигшему его несчастью — однажды оно может прийти и к тебе. Альджар-Фахат, Карим, Он справедлив, и за равнодушие к соседу покарает тебя равнодушием соседей. Я не хочу, чтобы нас покарали равнодушием.
— Поэтому ты готов отдавать все наши деньги каким-то… лаардийским псам?
— Я готов протянуть руку помощи нуждающимся.
— Знаешь,
