— Я... могу... идти, — прохрипел Томас.
— Да-да, — согласился калика вяло. — Это мне отдых требуется. Что-то уставать начинаю.
Томас с ненавистью смотрел в безмятежное лицо, что даже не порозовело. Дышит проклятый язычник так же ровно, но посмотрел на него, рыцаря-крестоносца, и тут же сел под каменной стеной, подпер плечами, чтоб не упала. Томас, сдерживая стон, осторожно опустился на другом конце площадки, стараясь сделать это легко как бабочка, но загремело железом, будто с вершины горы сбросили баллисту.
Дрожащими руками снял шлем. В глазах плыло и расплывалось, соленый пот стекал широкой полосой, щекотал шею, промочил вязаную рубашку под доспехами, а когда Томас украдкой посмотрел вниз, на камне из-под него вытекала теплая лужа. С яростью поглядел на Олега, поклялся свирепо, что если этот гнусный колдун сострит по этому поводу, то вот-те крест, он тут же поднимется и отправится в преисподнюю сам, без всяких попутчиков.
Шлем был в грязи, а когда кое-как стер, из блестящей поверхности на него взглянуло настолько измученное лицо, что хоть сейчас в святые, что занимаются умерщвлением плоти.
Как сквозь густой туман услышал язвительный голос калики:
— Хорош, красив... Да, красота — страшная сила...
— С чего бы? — огрызнулся Томас. — Да мы, рыцари, как звери бьемся за торжество красоты! Сколько уже городов сожгли...
— В чем согласен с вашим христианством, — продолжал калика неспешно, рассудительно, — что вера Христа всякую красоту телесную в грязь топчет. Еще и плюет сверху. Уроды и неумытые для вашей религии самые лучшие люди.
Томас с подозрением поднял налитые кровью глаза на калику:
— Ты чего?
— Да вспомнил одну, — вздохнул Олег. Он полузакрыл глаза. — Как она заиграла, когда ей дали флейту! Понимаешь, с первого же раза заиграла!.. Другому хоть кол на голове теши, а эта сразу... А если бы малость поучилась, то вовсе бы лучшего музыканта на белом свете не было бы. И мир стал бы другим, ибо искусство улучшает мир, облагораживает.
Томас спросил еще настороженнее, чувствовал подвох:
— И что случилось? Почему мы все еще в дерьме по уши?
Калика разочарованно махнул рукой:
— Увидела как безобразно раздуваются ее щеки. Мол, из-за спины видно! Разозлилась, выбросила флейту вовсе... Ее потом подобрал Марсий. Играл намного хуже, но все равно на это время прекращались войны, ворье забывало красть, а мужья меньше лупили жен. А если бы играла она?
Он печально качал головой. Томас спросил осторожно:
— Она очень красивая?
— Краше не было, — ответил калика убежденно — Ни на земле, ни на небесах. Да и сама знала, к несчастью. Из-за этого даже рожать не решилась. Да что там рожать, вовсе осталась яловой.
Он сказал с такой горечью, что у Томаса сердце защемило от сочувствия к другу. Как переживает за человечество!
— Ничего, — попытался как-то утешить, — Пречистая Дева тоже... яловая, как ты говоришь.
— Яловая, а какого сына родила, — огрызнулся калика. — Мир перевернул! А эта все безукоризненность берегла. И добереглась. Хоть краше не было, но говорили о других, восхищались другими. Сам знаешь, яблочным цветом любуемся по весне, но ждем яблок... Она сильнее самого Ареса, но славили других... Так и прожила пустоцветом. То бишь, девственницей.
— Гм... ага... — пробормотал Томас. Он смутно догадывался о ком это калика. Волосы на затылке начали приподниматься — Так детей... гм... и не было?
— Ни одного, — ответил калика с горечью, — а как я только не улещивал! Эх... сколько будешь сидеть? Скалу просидишь.
Не дожидаясь, когда Томас возденет себя, прямо из лежачего положения оказался на ногах, изогнувшись в спине как гадкая кошка, что помощница черта, подхватил посох и побрел себе, страждущий за человечество. Томас поспешно поднялся, сперва на четвереньки, чуть было не пошел в этой позе — совсем не позор для рыцаря ходить как лев, — но руки больно коротки, а зад высоковат, тоже подхватил меч, щит не снимал, и снова скала поплыла справа, а каменная тропка пошла круто вздыматься выше и выше.
Калика поджидал его в узком месте, помог перебраться через завал, а Томас сказал, не сдержавшись:
— Не печалься. Мы все упускаем какие-то возможности. У нас это зовется остроумием на лестнице.
— А у нас, после драки кулаками... Да ладно, чего других винить? Сам сплоховал. Сдуру подарил ей свой браслет с левой руки! Мол, на ее тонкий стан. Она одела вместо пояса, гордилась. А потом сообразила, что ежели забрюхатеть — какой там браслет, разве что обруч для бочки подойдет...
Перед глазами Томаса замедленными рывками уходила вниз покрытая каплями его пота, как дерево грибами, гранитная стена. Он прижимался щекой так, что обдирал кожу. Калику боялся и слушать, это хуже, чем опустить голову и посмотреть вниз. Такие бездны раскрываются, что уже не оторопь берет, руки-ноги немеют.
— А может дозналась, что подруг обрюхатил раньше? — Доносился рассудительный голос. — Эх, эта безрассудная молодость!.. Знать бы где упасть, соломку бы подстелил. У подруг ни кожи, ни рожи, только и того, что все сорок стерегли сад с молодильными яблоками...
Голос отдалился, затих. Томас рискнул воздеть взор. Подошвы из свиной кожи как раз исчезли наверху за краем. Карабкается, язычник проклятый, гореть ему в огне, как муха по стене. Это ж какое племя вышло из того сада, спросить при случае. Только не здесь, тут пошатнись — враз уподобишься гордым орлам, сложившим крылья. А пошатнешься точно, когда ответит!
Что-то хрипело, рычало, он дважды хватался за меч, пока сообразил, что сам дышит как Змей, что из поднебесья рухнул брюхом на эти скалы. Невольно вспомнилось раннее детство, когда он с отцом зимой шел через перевал. Ему тогда было лет восемь, если не семь. Ночь застала в пути. Легли прямо на снег. Он тогда скатал ком снега, положил под голову. Отец
увидел, пинком выбил из-под головы: «Не разнеживайся, сынок»! Теперь он снова ощутил себя тем же изнеженным ребенком, ибо на взгляд калики, оказывается, спать можно не только на камнях, не снимая доспехов, но и стоя как конь, разве что прислонившись к скале, а то и вовсе на ходу.
Он шел, как в забытьи, заставляя себя переставлять ноги, хвататься за выступы скал, держаться, идти, не плакать и не выть от усталости и боли в растертых подошвах. Впереди то расплывалось мутное пятно: серое посредине, красное сверху, то исчезало. Наконец начало увеличиваться, словно калика остановился, ждал. Томас вяло позвал:
— Сэр калика!
Пятно сдвинулось, вместо красного появился оттенок темнокоричневого. Томас горстью смахнул пот, вытер лицо и глаза, а когда посмотрел на калику, тот уже выглядел как никогда рельефным и четким, но...
