создания артефактов или подпитки сил чародея, — сигиец послушно зачитал откуда-то изнутри себя определение.
— Или сам чародей, но чаще чародейка, согласившаяся стать живой «банкой» для другого, — добавила Даниэль. — Живые «банки», обученные покорности и приученные охотно и в любом виде делиться своей энергией с хозяином, очень ценятся. На черном рынке расходятся, как пирожки горячие. Способов передавать силу очень много. Есть приятные, а есть способы мерзкие, когда «банку» подвешивают в пыточной и медленно сцеживают энергию с кровью по капле. Чем «банке» больнее, чем больше и дольше она мучается, тем больше энергии дает. Тем эта энергия насыщеннее и ценнее.
— Ты была его «банкой»? — спросил сигиец.
— Нет, не его. Но вообще была, и не раз, — честно призналась Даниэль, но откровенничать дальше не решилась. — Когда я заинтересовалась ван Бледом, он уже давно перестал заниматься торговлей девчонками на черных рынках. Стал могучим чародеем и начальником КИРИ и впрямь занимался исследованием и развитием Искусств. На свободных чародейках, не состоящих в Ложе. Хотя его подозревали в убийстве десятка студенток, ассистенток и выпускниц академии, проходивших при нем практику. Ван Блед изучал, сколько можно выкачать из них энергии, и разрабатывал способы надежной консервации. Он сперва соблазнял своих жертв, с недельку развлекался с ними, а потом сказка кончалась, начинался ужас. Ван Блед запирал чародеек в своей лаборатории, заковывал в обструкторы и выкачивал из них кровь, продолжая насиловать и истязать. Длилось это неделями, а то и месяцами — ван Блед заботился о драгоценных «баночках» и не давал им умереть, пока из них можно выдавить хоть кроху энергии.
Сигиец остановился, обдумав рассказ чародейки.
— То есть твоя злость на Гирта ван Бледа иррациональна и лишена оснований? — спросил он.
Даниэль от возмущения не сразу подобрала нужные слова.
— Он мучил и убивал женщин! — прошипела она. — По-твоему, этого мало?
— Но тебе лично он не причинил никакого вреда.
— А ты, — Даниэль уперлась в бока, — считаешь, что злиться надо только тогда, когда тебе лично причинят вред?
— Это следует из твоих слов: Гирт ван Блед должен злить меня потому, что нарушил мои планы.
— Ты не понял ничего! — зло фыркнула чародейка, сдувая прядь волос со лба, и проворчала: — Неужели ты всегда такой бесчувственный чурбан?
— Эмоции мешают выполнению поставленной задачи, — сказал сигиец.
В свете чего-то похожего на заблудившийся, случайно попавший на модерскую улицу фонарь блеснули его серебряные бельма.
— Пришли, — объявил сигиец, рассматривая здание, где горел в окнах свет.
VIII
Теодор Гейн споткнулся о ковер. Он всегда спотыкался об него и не раз предрекал себе, что однажды так угробится. Однако сентиментальность и привязанность к вещам не позволяли избавиться от ковра — как-никак, пролежал здесь лет сто, привезли трофеем из захваченного Сигизмундом Львом Шамсита. Семейная реликвия, а к реликвиям надо относиться снисходительно и терпеливо.
Гейн закряхтел и заворчал, спускаясь в мастерскую. Опять кто-то ломился в дверь, наверняка опять модерские пьяницы или наркоманы. Этот мусор человеческой породы около года не давал Гейну покоя — кто-то пустил слух, что здесь можно достать дешевый олт или самогон в любое время суток. Не помогали даже угрозы сделать чучело из самого назойливого торчка и выставить на крыльце остальным в назидание. Модерские воспринимали это как шутку. Конечно же, это была шутка, ведь Гейну не нужно было лишнее внимание.
Поэтому приходилось гонять всех этих вечно страждущих. Для подобных целей за дверью хранился специальный железный прут. Сейчас, правда, Гейна почти не беспокоили, и стук в дверь посреди ночи воспринимался им отголосками былого, которые немного скрашивали однообразную рутину. Все равно Гейн предпочитал работать по ночам, что породило множество слухов. Нелепых и лживых, конечно, ведь лишнее внимание ему было ни к чему.
Гейн подошел к двери, стук в которую не прекращался, а истерика колокольчика уже выводила из себя. Он взял прут, повесил лампу, открыл дверное окошечко.
— Ну кого там черти несут⁈ — сварливо рявкнул Гейн в темноту.
— Пожалуйста, впустите! — в ответ донесся испуганный голос. Женский. — Откройте, прошу! Они… за мной…
Гейн захлопнул окошко, проверил надежность дверных замков и отступил в коридор, покрепче сжимая прут. В дверь снова заколотились, колокольчик продолжил свою истерику под аккомпанемент отчаянного женского плача и воя. Но Гейна такими дешевыми фокусами не пронять. В Модере это было обычным делом: надавить на жалость, чтобы доверчивый придурок открыл дверь, в которую тут же вломится пара крепких насильников-грабителей, якобы преследующих несчастную девушку. Гейн не знал, на кого еще работал такой развод. Никто в здравом уме по Модеру с наступлением темноты ходить не будет, если только это не компашка пьяных животных. А если такая дура и сыщется — туда ей и дорога.
Гейн постоял еще с минуту. Хоть дверь и была надежной, крепкой, ее только из пушки выбить, но недоверчивость все-таки брала верх. Женщина поскреблась еще немного и затихла. То ли поняла, что уловка не сработала, то ли убежала. В обоих случаях ее судьба Гейна не сильно волновала. Он поставил прут на законное место, снял лампу и побрел обратно в свою комнату, по пути уже ритуально споткнувшись о ковер.
Войдя в комнату, Гейн поставил лампу на верстак и уже всеми мыслями вернулся к изготовке основы для нового чучела, как вдруг замер. Он заметил краем глаза что-то подозрительное, что-то, чего не должно быть в комнате, но мозг почему-то отказался это зафиксировать. Даже отметить. И только ветер, движение прохладного воздуха в пропахшем формалином, кожами, жиром, маслами и кровью доме заставило Гейна повернуться. Окно. Окно не было раскрыто так широко.
В комнате стоял высокий человек в тяжелом кожаном плаще и треугольной шляпе. Он стоял и смотрел на Гейна неподвижными глазами. Вернее, двумя пустыми бельмами, в которых отражался свет лампы.
Гейн вскрикнул и выбежал из комнаты с поразительной для себя прытью. Он помчался вниз, в мастерскую, к единственной двери на улицу. И, конечно же, споткнулся о шамситский ковер, пролежавший здесь около ста лет.
Это было последнее, что сделал Теодор Гейн в своей жизни.
IX
— Ну что ты надел… — пробормотала Даниэль, склонившись над трупом Гейна. Таксидермист лежал ниц на ковре с неестественно завернутой шеей.
— Ничего, — сказал сигиец.
— Именно! Почему ты его не остановил?
Сигиец не ответил. Нелюбезно и бесцеремонно подвинул чародейку, присел рядом с телом и рывком перевернул его на спину. Голова Гейна безвольно покаталась из стороны в сторону, как шар на нитке.
— Если ты не некромант, то ничего уже из него не вытянешь, — буркнула Даниэль, скрестив руки на груди.
Сигиец ровно зафиксировал правой ладонью голову Гейна, обхватил большим пальцем и мизинцем его щеки, положил средний на лоб, указательный и безымянный на глаза.
— Что ты делаешь? — насторожилась чародейка.
Сигиец отнял ладонь от мертвого лица Гейна и поднимал ее до тех пор, пока не поднял выше своей головы. Затем сделал кистью и всей рукой такое движение, словно что-то наматывал на запястье. Даниэль невольно отступила, не совсем понимая, стоит ли доверять второму зрению. Она видела, как меркнет и растворяется в полумраке аура умершего Теодора Гейна, однако сигиец собирал светящееся призрачное облако из пустого воздуха и наматывал себе на кулак. Выглядело это настолько же потрясающе, насколько жутко, противоестественно. Он буквально вытаскивал душу Гейна с того света.
Сигиец поднес трясущийся от натуги кулак к лицу и медленно раскрыл. Призрачное облако зависло, приняло сюрреалистичную, гротескную форму, навевающую ассоциации с небезызвестной кричащей картиной одного художника-экспрессиониста. А после втянулось двумя струйками в пустоту сигийца через его глаза.
Тут и началось такое, от чего у Даниэль скрутило низ живота, а душа чуть не ушла в пятки.
Сигиец захрипел. На несколько мгновений в полумраке проступила аура, принявшая форму его массивного тела. Он тяжело припал на руку, утробно зарычал. От этого рычания у Даниэль волосы на затылке зашевелились, неприятный холод сбежал вниз по хребту. Было в этом что-то потустороннее, демоническое. Чародейка не знала, что
