Новый знакомый показался Конану не слишком свирепым. Занимая место перед мишенью, Мадазайя двигался медленно и уверенно, и какую-то особую стремительность в нем трудно было заподозрить. То есть бойцом он, ясное дело, был опытнейшим. И шрамы, украшавшие черное тело, были получены уж точно не на арене.
Конан присмотрелся к светлым полоскам на его щеках и узнал в них ритуальные шрамы, бытовавшие у племен южного Куша. Вот Мадазайя начал двигаться... он скользил туда и сюда, перетекая, как собственная тень, и по лицу его блуждала задумчивая, мечтательная улыбка.
— Смотри, — сказал он, поднимая стальную дубинку, зажатую в могучем кулаке. — Прежде, чем бить, всегда будь готов ударить еще и наотмашь...
Тупой металл зазвенел, когда оружие Мадазайи соприкоснулось с торчавшим прутом. Бревно крутанулось, и вновь послышался лязг: кушит точным движением отбил развернувшийся щит.
При этом его действия преследовали тайную цель: не только поразить мишень, но еще и направить ее вращение в опасную для Конана сторону. Киммериец был настороже, но отскакивать не стал, предпочтя нанести подряд два удара. Двигался он ничуть не медленнее Мадазайи.
— Эге, да ты, оказывается, вовсе не такой уж увалень! — Мадазайя шагнул вперед и обрушил на мишень целую серию беспощадным ударов, заставив бревно подскакивать и вертеться и при этом все время «гоня» его прямо на Конана. Тот только поспевал парировать сумасшедшие выпады, сыпавшиеся слева и справа и направленные то в голову, то в пах.
Киммериец не отступил ни на шаг. От одних ударов он уворачивался, другие отбивал, и время от времени посылал бревно обратно с не меньшей силой и скоростью, чем это удавалось кушиту.
— Ты удивительно быстр, и это позволяет тебе не считаться со многими правилами, — прокомментировал Мадазайя. Говоря так, он перехватил оружие двумя руками и нанес по щиту страшный удар сверху вниз, направив железный шип по дуге Конану прямо в грудь.
— Я сам себе правила составляю! — отозвался киммериец.
Отведя в сторону лезвие, он крутанулся на одной ноге, а другой метко пнул бревно, подправив его вращение таким образом, что зазубренный щит понесся на Мадазайю. Чтобы увернуться, кушиту пришлось предпринять стремительный маневр, лишенный, однако, большого достоинства.
— Неплохо! — кивнув, похвалил чернокожий. — Напомни мне, если я позабуду: я бы не хотел оказаться против тебя на арене. Во всяком случае, не в конце длинного, утомительного дня... — Вытянув крепкую мускулистую руку, он перехватил и остановил бревно. — Хватит пока. Я не хочу, чтобы ты слишком запыхался...
Сам Мадазайя, если только Конана не обманывали глаза, дышал не намного быстрее, чем вначале, и на черной коже не было заметно никакого пота.
— Добро, — отозвался киммериец, отступая в сторону от мишени.
А потом, повинуясь неожиданному душевному побуждению, бросил тупой меч и протянул чернокожему руку. Тот посмотрел Конану в лицо — и ответил на рукопожатие. Так приветствовать друг друга, было заведено у легионеров: пальцы обхватывали не ладонь, а предплечье, запястье прижималось к запястью. Этот способ был в ходу у всех воинов и странствующих наемников восточных пустынь.
— Значит, мир! — Мадазайя кивнул Конану, повернулся и пошел прочь.
Другие атлеты, поневоле наблюдавшие за состязанием и разговором, не стали прерывать своих занятий и пускаться в беседы с тем или другим. Мадазайя подверг новенького испытанию: его право. А вообще-то всем им, быть может, однажды предстояло сойтись в смертельном бою и убивать друг друга. Поэтому каждый предпочитал держаться сам по себе.
— Если у тебя все пойдет хорошо, и ты станешь любимцем толпы, таким же, как Мадазайя, очень возможно, что вас с ним сведут в поединке, — заметил Мемтеп. — Наши зрители, понимаешь ли, необыкновенно любят сравнивать своих героев: чей лучше?
— Ну, и ставки делаются, должно быть, ого какие, — задумчиво кивнул киммериец. — Но даже и в этом случае, я полагаю, можно как-то договориться?..
Миновав учебную площадку, они вышли в обширную пристройку, оказавшуюся оружейной. Здесь витал запах ржавчины и несвежей крови. Снаряжение, частью устроенное на козлах, частью сваленное в большие лари, отличалось величайшим разнообразием. Кое-что было начищено и содержалось в порядке, другие предметы, исковерканные и замызганные, выглядели жалкими и смешными.
— Ну и шлемы тут у вас, — сказал Конан.— Какие неуклюжие! Забрало слишком широкое, и еще этот козырек! Зачем? И драться неудобно, и шея, пожалуй, устанет...
Мемтеп с улыбкой провел узкой смуглой рукой по краю одного из шлемов.
— Когда послеполуденное солнце заливает белый песок и отражается от мраморных стен, гладиаторы все готовы отдать за маленький клочок тени. Да ты сам скоро в том убедишься. Такой шлем хорошо защищает глаза и от солнца, и от песка, который порой бросают в глаза. Излишний вес и некоторое неудобство оправдывают себя на арене. Еще как оправдывают!
Конан невнятно проворчал что-то, выражая согласие. Потом, подойдя к полному ящику изломанного, ржавеющего оружия, осведомился:
— А это барахло, вероятно, предназначено для тех, кто любим публикой меньше?
— Совершенно верно, — ответил Мемтеп, подводя его к надежно запертой двери в дальней стене. Справившись с запорами, он распахнул дверь: открылся сырой, вонючий проход.— Там, — сказал евнух, — помещаются рабы и опасные звери, предназначенные для арены. Их выпускают в цирк через ворота, которые так и называются: Врата Приговоренных.
Пройдя по вымощенному камнем тоннелю, Конан достиг полуоткрытой двери, сквозь которую вливалось слепящее солнце. За ней виднелась арена и пустые трибуны. Конан увидел на арене десятки рабочих и с некоторым удивлением заметил, что они устанавливали тяжелые сваи и наводили перекрытия, сооружая ровный деревянный пол на том месте, где только накануне была яма в два человеческих роста, предназначенная для крокодилов.
— Арена обыкновенно вся ровная, — сообщил Конану подошедший Мемтеп. И продолжал, отвечая на его невысказанный вопрос: — Ее пол устроен очень сложным образом. Он состоит из множества деревянных частей, расположение которых можно изменять как угодно. Можно устроить беговые дорожки, лабиринты, западни – все, что требуется. Есть даже идея сделать отвод с главного акведука, чтобы можно было заполнять арену водой!
Конан промолчал, глядя на рабочих, сновавших в яме, как муравьи. Никаких рептилий там больше не было. Почти не было и воды, только в самых глубоких местах еще стояли лужи. Киммериец невольно размышлял о том, как, должно быть, все готовилось к приезду Ладдхью и его труппы. Какие уж тут случайности и ошибки!..
