— Хорошо, мотивы и перспективы мне понятны, и я при таком раскладе готова даже согласиться на союз к обоюдной выгоде сторон, но у меня к вам просьба.
— Условие? — переспросил священник.
— Нет. Именно просьба. Условия я Давиду ставить буду. Если согласится на них, то договоримся. Нет, так нет. Не пропаду. Уж поверьте.
— Хорошо. Какая просьба?
— Сироты.
Старик улыбнулся. Мягко, располагающе.
— Могла бы и не просить о таком. Я заберу детей в свой монастырь. Там у меня школа.
— А девочек?
— И девочек. Обучение всем нужно. И мальчикам, и девочкам. Отроков оно сдерживает, а стариков, типа меня, утешает. У меня в монастырской школе учатся все, кто желает. И каждому потом находят занятие по душе.
Ефросинья лишь подивилась этому и поблагодарила. Священник кивнул на прощанье да вышел. Хорошо. Один вопрос решён. Теперь надо договариваться с потенциальным женихом. А вот это в разы тяжелее будет. Смогут найти общий язык — оба останутся в плюсе. Не смогут — пойдет боярин своей дорогой, а она своей. Доедет до Мурома, а дальше волосы обрежет, мужское платье наденет и всё равно доберется до Новгорода. Денег по-хорошему раздобыть ещё надо. Ладно, шкурки продаст, на первое время хватит. Решив так, Фрося взяла горшок с мазью и пошла искать сотника.
Давид чистил коня. Он только что прослушал проповедь на тему того, что грех думать верующему человеку, что кому-то могут быть даны магические силы. И напутствие о том, что Господь посылает именно те испытания, которые по силам. А Ефросинья лишь смирила гордыню его княжескую и не более того.
Фрося подошла к сотнику. Лошадь, по её мнению, настолько была чиста и красива, что хоть в рекламе шампуня снимай. Но мужчина её упорно охаживал щеткой.
— Дырку протрешь, — беззлобно заметила хозяйка. — Пойдем, сотник, лишай твой посмотрю, да поговорим.
— Куда?
— К реке давай, свет мне нужен посмотреть на тебя, да чтоб разговор наш никто не слышал.
Если Давид и удивился, то виду не подал. Убрал щетку, скребницу с гребенем в мешок и пошел вслед за врачевательницей. До реки молчали. Каждый думал о своем, полагал, как поведет беседу. Когда пришли к берегу, Фрося поставила горшок на землю и сказала:
— Раздевайся.
Воин хмыкнул, но рубаху стянул. От увиденного женщина глухо выдохнула. На спине и руках было несколько свежих круглых язв, но хуже было не это, а страшные ожоги на груди и предплечье.
— Это что такое? — спросила она в ужасе.
— Прижигание, — спокойно ответил воин.
— Прижигание? Прижигание! Ты что лишайные повреждения прижёг?! Сам?
— Да. Где дотянуться смог, — не меняя интонации, подтвердил он.
Фрося проглотила ругательства, чувствуя как шевелятся волосы на голове.
— Зачем? — тихо спросила она.
— Чтоб зараза не распространялась.
— Слушай, сотник, я же в ратное дело не лезу, да с какой стороны к коню подходить, не советую. Отчего же ты решил, что мое ремесло лучше меня знаешь?
Давид на это ничего не ответил. Фрося покачала головой и, не спрашивая более никаких разрешений, стала наносить мазь на струпья, аккуратно касаясь поврежденных участков кожи. Что делать с ужасными ожогами, она не знала. Поэтому обходила их стороной, стараясь не задеть. Проследить бы, чтоб грязь не попала, а шрамы так и так будут. Хотя шрамов этих у воина было хоть отбавляй. И короткие, словно от стрелы, и длинные, ветвящиеся, какие бывают от зашивания рваных ран. Через левую руку, от края плеча до локтя, шел широкий рубец. Фрося, как завороженная, провела по нему кончиками пальцев.
— Под рукав кольчуги попало? — прошептала она скорее себе. — Как рука-то целая осталась?
— По касательной прошло. За щит. Рука с тех пор и не разгибается до конца.
— Пока так походи, — проглотив сухой ком в горле и немного успокоившись, произнесла Ефросинья. — А в дорогу я тебе йод дам, но водоросли у меня последние, и если и дальше будешь так безобразно относиться к своему здоровью и в грязище жить, то лечить будет нечем.
— Так езжай со мной и проследи, — грустно отшутился Давид. Ефросинья покачала головой. Вот бесстрашный. Она ему вывалила всё как есть, а он — езжай и точка.
— Вот надо тебе это, воин? Никогда я не поверю, что на Руси девиц достойных настолько не хватает, что тебя на чудо из леса потянуло.
— Надо, — твёрдо ответил тот. — Ты сказала, разговор есть. Я слушаю.
Ефросинья открыла рот, чтобы рассказать о гендерном равенстве, женской независимости, договорном браке и прочих благах цивилизованного общества. Открыла и промолчала. Так как дурой никогда не была.
Это в её мире у женщин с мужчинами могли быть равные права и обязанности. Сидя бок о бок в прохладном кабинете или тренируясь в броне экзоскелета. Но не здесь. Глупо принципы её времени натягивать на реалии средневековья. Давид просто не поймет и половины слов и идей. Делать тогда что? Совсем не пытаться? Плюнуть, уйти, поняв всю тщетность задуманного. Нет. Не для того слова созданы, чтоб люди молчали.
— Давид, — начала она, — я хочу заключить с тобой договор. С моей стороны ты можешь рассчитывать на полную поддержку и открытость. Я не буду ввязываться в боярские интриги, стану твоими ушами и глазами, другом и помощником. Но покорности от меня не жди. Поднимешь руку, решишь помыкать — исчезну, не найдешь.
Сотник только головой покачал.
— Эко дивное ты Чудо лесное! Я принимаю твои клятвы и обещания. А с моей стороны что?
Ефросинья потерла ладонью лоб.
— Ты не расслышал про насилие и уважительное отношение?
Давид посмотрел на неё сверху вниз. Внимательно, оценивающе, словно решал, стоит ли вообще продолжать этот разговор.
— Знаешь, лишь трус поднимает руку не на врага своего, но на жену. А остальное видно будет по уму твоему.
Фрося хотела возразить, поспорить. А потом решила: прав в общем сотник. Доверие и уважение на пустом месте не возникает. После видно будет. В любом случае, как только семейный союз ей станет невыгоден — уйдет.
— Спасибо тебе, воин. И знаешь, спроси, лучше сейчас, что тебя тревожит. Пока у нас ещё есть путь назад. Не молчи.
Давид плотно, до белизны, сжал губы, не желая более говорить. Мысли что ли его ведьма читает? Ефросинья не торопила. Стояла, молчала, слушая перестук дятлов, жужжанье диких пчел да плеск воды. Вдыхала терпкий мёдно-дегтяной дух.
— То, что ты сказала в избе, правда? — наконец произнес он.
— Отчасти. У меня действительно здесь нет ни родных, ни близких, готовых дать защиту и приданое, но я не крестьянка и не ведьма. Ученый. Отец мой был врачевателем, а мама златарём. У меня была семья…ребенок. Так что я абсолютно живой человек, и мне столько лет, сколько сказала, но для таких, как я, это достаточно молодой возраст.
— Для таких, как ты? Ты говорила, что до твоего дома много тысяч солнц. Ты не из этого мира, но вернуться не можешь?
— Всё верно, — грустно отозвалась Фрося.
— Хорошо. — сделал для себя какой-то вывод сотник, — Я понял. Собирайся. Завтра на рассвете выезжаем, — Давид натянул рубаху и пошел прочь. Будто и не было разговора.
Сборы прошли быстро. Вещей у Ефросиньи было немного. Продукты забрала, аптечку, одежду, шкуры, утварь, шахматы да Рябу. Воины хотели поначалу забить курицу, но после короткой лекции узнали, чем домашнее животное от питомца отличается, и отступили. Один из ребят назвался Бельком и вызвался следить за пеструшкой. «С моего подворья птица», — заявил он и больше не выпускал теплое тельце из рук.
Выдвинулись еще до рассвета, пока не начала терзать жара. Дети шли пешком. Воины не спешили брать малышей в сёдла. Фрося тоже на коня не садилась. И чего там было больше: страха, упрямства или соучастия — вряд ли бы смогла сама себе сказать.
Горько Давиду было смотреть на идущую рядом Ефросинью. Впервые в жизни он чувствовал за собой вину. Ведь стоило ему сдержать обещание, забрать женщину зимой, и не пришлось бы ей видеть разорённую деревню, не пришлось бы хоронить незнакомых людей, фактически голыми руками роя им могилу. А всё от того, что он засомневался, проявил слабость, возгордился, посчитав себя выше воли Господней.
