— Говорят,— сказал он,— что этот самозванец, этот... Воин-Пророк, или как его еще там называют, обвинил Конфаса — меня! — в заговоре с целью предать Священное воинство! Представляешь?
Почему-то она совсем не удивилась. Ксерий подумал, что именно Истрийя могла выдать его планы. А почему нет? Ей была свойственна противоестественная смесь мужского и женского разума. Ею двигали и чрезвычайное стремление получить признание, и одержимость безопасностью. В итоге она повсюду видела опрометчивость и трусость. И прежде всего — в собственном сыне.
— Что случилось? — заботливо пропела она.
О да, нельзя забывать о драгоценной шкуре ее племянничка.
— Конфас изгнан. Он и остатки его войск сосланы в Джокту перед отправкой обратно в Нансур.
— Хорошо,— кивнула она.— Значит, твое безумие закончилось. Ксерий рассмеялся.
— Мое безумие, матушка? — Он одарил ее улыбкой — искренней и оттого убийственной.— Или Конфаса?
Императрица фыркнула.
— И что это значит, цой, хм, дражайший сын?
Ее возраст дает о себе знать. Ксерий видел, как это происходило с ровесниками отца: их черепа пустели, словно раковины моллюсков, а дряхлые тела казались мужественными по сравнению с ослабевшими душами. Ксерий подавил дрожь. Ведь его остроумие — от матери. Когда она успела так сдать?
И все же...
— Это значит, матушка, что Конфас выиграл.— Он пожал плечами.— Не я отозвал его.
— Что ты говоришь, Ксерий? Они знают... знают о твоих намерениях! Это безумие!
Он смотрел на нее и думал о том, как же она сумела продержаться столько лет.
— Конечно. Я уверен, что Великие Имена думают то же самое. Откуда у старой карги такой... такой невинный вид?
Она прикрыла глаза длинными ресницами, кокетливо усмехнувшись. Раньше это ей шло.
— Вижу,— сказала она, вздохнув, как пресыщенная любовница. Даже сейчас, спустя столько лет, он помнил ее руку в ту первую
ночь. Ледяные ласки разжигали его огонь. В ту первую ночь...
Сейен сладчайший, как же это возбуждало!
Ксерий поставил чашу и повернулся к ней. Внезапно он опрокинул ее на постель под балдахином. Она не подчинилась покорно его хватке, как рабыня, но и не сопротивлялась. От нее пахло юностью... Сладкая будет ночь!
— Пожалуйста, матушка,— услышал он собственный шепот.— Так долго. Я так одинок... Только ты, матушка. Только ты меня понимаешь.
Он положил ее поперек имперского Черного Солнца, вытканного на покрывале. Дрожащими руками распустил ее платье. Чресла его так набухли, что он боялся не удержаться и запачкать ей платье.
— Ты любишь меня,— шептал он, задыхаясь.— Ты любишь...
Ее накрашенные глаза затуманились. Плоская грудь вздымалась под тонкой тканью. Он проникал взглядом сквозь путаницу морщинок, маской покрывавших лицо императрицы, в самую змеиную суть ее красоты. Он видел женщину, которую отец ревновал до безумия, которая показывала сыну восторги постельных тайн.
— Сыночек,— выдохнула она,— мой милый...
Его пальцы прижались к теплой коже. Сердце колотилось раскатами грома. Он провел рукой по ее голени, выбритой по айнон-ской моде, потом по гладкому бедру. Как такое может быть? Он добрался до ее паха, ощутил ее возбуждение...
В легких не хватило воздуха, чтобы закричать. Ксерий покатился по полу, задыхаясь и беззвучно разевая рот. Она стояла и поправляла платье, пока он пытался подняться и позвать стражу.
Первый из караульных был настолько ошеломлен, что ничего не сумел сделать — только умереть. Лицо его провалилось внутрь, из разорванной глотки хлынула кровь. Все происходящее казалось бредом. Огромный евнух Писатул пытался удержать императрицу, кричал что-то на непонятном языке. Она сломала ему шею легко, словно сорвала арбуз с плети.
Затем схватила меч.
Она походила на паука: две изящные руки мелькали, словно их было восемь. Она танцевала и кружилась. Мужчины падали с криками. Сапоги скользили в крови. Трещали и ломались кости.
Ксерий отвернулся и пополз к дверям. Страха в нем не было — страх приходит вместе с пониманием. Им двигало одно инстинктивное желание: сбежать отсюда, не видеть этого места.
Он пробрался мимо двух гвардейцев. Потом с воплем помчался по золоченому коридору. Ноги его скользили. Шлепанцы! Как можно бегать в этих проклятых шлепанцах?
Он пронесся мимо дымящихся курильниц, но чувствовал лишь смрад выделений собственного кишечника. Как же матушка будет смеяться! Ее мальчик обделался — и прямо на императорские регалии.
Бежать! Бежать!
Откуда-то он услышал команды Скалы. Он бросился по лестнице вниз, споткнулся, забился, как попавшая в сеть собака. Плача и бормоча, он поднялся на ноги и снова бросился бежать. Что случилось? Где стража? Гобелены и золоченые панели мелькали мимо. Его руки были в дерьме. И тут что-то заставило его рухнуть вниз лицом на мраморные плиты. На спину его упала тень, сотни гиен захохотали рядом с его глоткой.
Железные руки легли на его лицо. Ногти впились в щеки. В шее что-то смачно хрустнуло. Невероятное видение: его мать, окровавленная, растрепанная. Это не она...
Ранняя весна, 4112 год Бивня, Сумна
Сол поднял глаза, заморгал, нахмурился. Который сейчас час?
— Давай-давай! — В начале переулка стоял Хертата — Майтанет идет! Говорят, Майтанет идет к каменной набережной!
В глазах Хертаты светилась надежда или огромное желание. Солу было одиннадцать, но он видел такое и понимал без слов.
— Но работорговцы...
Работорговцы всегда были угрозой, особенно на каменных набережных, где они держали свой товар. Для них живой уличный мальчишка — как монета, подобранная на улице.
— Да они не посмеют, не посмеют! Майтанет идет! Они будут прокляты-прокляты!
Хертата всегда повторял слова дважды, хотя его жестоко за это дразнили. Называли Хертата-тата или грубее — Повторяла. Хертата был чужак.
— Это же сам Майтанет, Сол! — В глазах его стояли слезы.— Говорят, он уезжает-уезжает, за море-море!
— Но ветер...
— Нынче утром как раз подул! Он пришел, и он плывет за море-море!
Да на что ему этот Майтанет? Люди в золотых перстнях и монетки не подадут, если не захотят обмануть. И Майтанет тоже обманет. Проклятые жрецы.
Но слезы на глазах Хертаты... Сол видел, что тот боится идти один.
Сол со вздохом встал и пнул ногой лохмотья, на которых спал. Он хмыкнул прямо в радостное лицо Хертаты. Сол уже видел таких людей. Вечно хнычут среди ночи и мамочку зовут. Вечно ноют. Вечно их бьют из-за жратвы, потому как украсть они боятся. Такие не выживают. Никто из них не выживает. Как младший брат Сола...
Но только не он сам. Он быстрый, как заяц.
