…на свете нет ничего прекраснее жизни, да и как может быть? Только живому может доставить радость поцелуй красавицы, первый писк младенца, победа над врагом и возвращение из дальнего похода друга… Ощущение сие жило в сердце варвара и никак не отражалось в его голове. Глубоких мыслей он не признавал, как не любил и рассуждений на высокие темы. Для него все было просто: делай так, как тебе приспичило в этот момент (философ Бенине сказал бы иначе— «как велит тебе сердце твое»), но не торопись. Бывают разные моменты, и не всегда стоит полагаться на свое знание этой странной жизни.
Не всегда Конан бывал справедлив, ибо горячность и чисто варварская взрывная натура его иной раз запросто подавляли разум, кроме того, не всегда справедливость он понимал так, как понимали ее другие. Нынче, например, он мог бы обоих стражников прикончить только за то, что они осмелились потревожить его воплями во время трапезы, и лишь благодушное настроение, наступившее после приема пищи, спасло этих нахалов от дикой и страшной в своем проявлении ярости варвара.
Вряд ли после того его мучило бы раскаяние. Скорее, он забыл бы о тех, кого отправил на Серые Равнины из-за такого пустяка как шум в харчевне — или вспомнил бы, но без сожаления, а с усмешкой. Да, могло быть и так.
Но случалось и совсем иначе. Порой та чаша весов, на коей находилась его справедливость, перевешивала ту, на которой кучкой пепла лежала чужая. Жизнь человека была предметом сего спора. Спасенная варваром от чьей-либо злой воли, эта жизнь оплачивала его счет, обеспечивала равновесие перед богами, и даже суровый Кром не смог бы отрицать величия сына своего.
Сыну же на высокие материи было наплевать. Он вовсе и не думал о спасенных им, как не думал и о погубленных им. Он просто жил — так, как умел; шел туда, куда вела судьба; действовал так, как велела природа. А чувства и объяснения этих чувств — занятие, недостойное воина…
Сумерки наступили, но Конан все стремил вороного вперед, уже по степи. Ветер свистел в его ушах — вольный ветер, вырвавшийся из плотных серых стен города на простор, сейчас сияющий серебром под новорожденным лунным светом. Две-три звезды еще не начали светить в полную мощь; пока они только тлели, и все же свет дрожал в них, постепенно разгораясь, разрастаясь, готовясь к долгой ночи. Вот оно — царство мрака, — грядет, принося с собою страх, озноб, сон и дрему; пробуждая низменные чувства в слабых людях и охотничьи инстинкты в сильных животных.
Слава Митре и прочим богам, в окрестностях Шема не водилось ни диких львов и тигров, ни гнусных гиен, ни змей. Так, пробежит иной раз пума или бродячая собака, коих развелось в последнее время множество, и не только в Шеме. Конана эти животные не волновали. Спал он чутко, и даже мягкий шаг пантеры разбудил бы его в самой середине крепкого сна. Да и верный меч всегда был рядом — не пройдет и четверти мига, как киммериец выхватит его из ножен в случае опасности… То есть даже если б в Шеме водились львы и тигры, варвар не стал бы торопить коня и отказываться от ночлега.
Спешившись возле небольшого холма, вкруг которого валялись охапки свежескошенного сена, Конан соорудил себе из них пахучее ложе, вбил в мягкую, уже похолодевшую без солнца землю колышек и привязал к нему вороного, затем лег. Сон пришел к нему сразу. Сон был плотен и покоен. Ни вздоха тревоги не вырвал он из глотки варвара…
* * *
Но потом в сон этот просочилось нечто странное. То ли обрывки воспоминаний, наяву уже не восстанавливаемые избирательной памятью, то ли предупреждение на будущее — там, в чертогах бога Хипноша, что владеет искусством погружать человека в вязкие теплые болота сна не хуже, чем Конан владеет искусством драться, киммериец не умел понять что к чему.
Он только видел лица, дома и дорогу, долгую, словно жизнь отшельника, ощущал чьи-то прикосновения, слышал голоса, но сам не ходил и не говорил. Хорошо ли было там? Плохо ли? Пожалуй, ни то и ни другое.
Там было никак. Чувства варвара, коих на самом-то деле у него всегда было достаточно, хоть он сам и не готов был в этом признаться даже себе, сейчас спокойно дремали. Сторонний наблюдатель, он ничего особенного не видел в сем сне, хотя он ему и не нравился.
Вот прекрасное лицо Белит, его возлюбленной, погибшей много лет назад. Оно лишь промелькнуло, но Конан точно знал, что тревоги и тоски не отражали темные глаза. Вот равнодушная физиономия старого солдата Кумбара — прошло всего-то две луны с того дня, как киммериец попрощался с ним у стен Мессантии — столицы Аргоса. А вот опять эта дорога… Никого нет на ней, только вдали слышны какие-то тихие голоса…
Внезапно Конан проснулся. Рука его за миг до пробуждения уже легла на рукоять меча. Откатившись в сторону от сенного ложа своего, он черной тенью распластался на земле, готовый в любой момент взметнуть меч и поразить врага. Но сначала нужно было убедиться, враг ли там…
Шаги приближались. Легкие, мерные, они принадлежали не человеку — лошади. Но одна, без седока, лошадь вряд ли появилась бы в степи, где одному только ветру привольно, а потому Конан затаился, дыша совсем неслышно, и вскоре уже разглядел в ночи, в пятистах локтях от холма, всадника, правящего в его сторону.
Вот он сделал остановку на миг и приподнялся в седле, высматривая что-то впереди, заметил вороного, который стоял прямо в снопе лунного света, и направил лошадь к нему. Он не сделал и двадцати шагов, как киммериец, видевший в темноте как кошка, разжал пальцы, прилипшие к рукояти меча, выругался шепотом, и встал.
— Нергал тебя раздери, приятель, — хрипло сообщил он во тьму. — Ты разбудил меня!
Трилле — а это был он — пришпорил лошадь, и несколько мгновений спустя, радостно, едва ль не со слезой улыбаясь, спрыгнул на землю и бросился к варвару. Он даже сделал попытку обнять его будто старого друга, с коим не виделся лет этак десять, но тот оттолкнул его одним лишь взглядом.
— Ты так и будешь таскаться за мной? — сурово вопросил его Конан, не позволяя присесть.
— А, — махнул рукой лохматый, переминаясь с ноги на ногу и отворачивая глаза от синих льдинок киммерийца, — мне все равно, куда идти, вот я и подумал, что могу сопровождать тебя… Надеюсь, ты будешь рад…
Затем он (видимо, справедливо опасаясь, что как раз Конану не все равно, кто следует одной дорогой с ним, и вряд ли он так уж будет рад такому попутчику) набрал полную грудь воздуха и скороговоркой начал:
— Ты смел и решителен, ты великолепен и силен, о горный орел…
— Но! — Конан поднял ладонь, с брезгливостью останавливая этот поток лести. Досада, охватившая его в первый же вздох, разрасталась, заполняя грудь колючками злобы: одного взгляда на этого бродягу было достаточно для того, чтобы определить его сущность. Обыкновенный прилипала, из тех, что пристают к путешественникам, развлекают их в пути нелепыми выходками, а за сей труд их надобно кормить и поить, да в случае чего еще и защищать. Конан встречал таких и прежде на эту удочку не попадался, но — в глазах Трилле все же посверкивало нечто странное, отличавшее его от остальных; может, именно то высокое происхождение, каковое заметил киммериец сразу…
