– Ну и хватит. Все. Разворачиваемся. Поживешь недельку у начала тропы, придешь в себя. Ничего удивительного. Так и должно было случиться…
Она поползла. Оставалось всего ничего. Минута или две такого напряжения – и оказаться там, где ее уже заждались мать, отец, сестры. Совсем немного. Нет сил сдвинуть все тело – двигай руку. Не можешь оторвать ее от камня – соскребай кожу с основания ладони. Обдирай локоть. И вторую руку. И колени. И снова руку. И еще раз. И еще. И вот стало чуть-чуть легче. И еще чуть-чуть легче. И уже можно встать на четвереньки. Проглотить наполнившую рот кровь. Напиться ею. А потом, дальше, медленно подняться и на ноги. Святой Вседержатель, что стало с ее голосом? Сип один. Один только сип…
– Ты не договорил… Кроме этих трех крепостей… в Ардане… расположены еще две…
Брайдем ответил не сразу. Копыта лошади успели отцокать не менее двух десятков раз, когда спутник еле живой девчонки неохотно продолжил:
– Еще две. Тоже в развалинах. Цветы и Листья. Цветы получше сохранились. Они тут недалеко. Ну как… ближе прочих… Оттуда Нэйф, там полно паломников. Но и Цветы, и Листья стоят на берегу моря.
– Я люблю море… – выдохнула Гаота. Отчего же смерть все не приходит к ней? Или уже пришла?
– А всего орденов было семь, – продолжил Брайдем. – Есть еще Плоды и Ветви. Они за морем. Плоды – на Оайлине, а Ветви – на Одисе.
– Я люблю море…
Или это она уже говорила?
– Странные названия…
– Да, – донеслось до нее издали. – Как части дерева. Эти крепости были подобны застежкам на доспехе Арданы.
– Стебли… – прошептала она.
– Стебли, – повторил Брайдем. – Впереди четвертый предел. Он на втором мосту.
– О чем он? – спросила Гаота.
– О воздухе, – ответил Брайдем. – Первый был об огне. Второй – о воде. Третий – о земле. Последний – о воздухе. Но я не уверен… с ним никогда не было проблем. Его проходят все.
– Я – не все… – прошептала Гаота и зачем-то нащупала, стиснула рукоять меча.
– Я уж вижу, – ответил Брайдем, и тут все кончилось.
Она еще успела разглядеть стальные ограждения моста, выполненные в виде ажурных, сплетенных из железных полос крыльев, ступила на такое же плетение полотна и погрузилась во тьму. Ветер ударил в лицо, но не содрал оставшиеся на нем лохмотья кожи, а успокоил боль. Поддержал Гаоту, не дал упасть. Поднял, расправил сломанные крылья, исцелил их, наполнил силой, вознес в тишину и ясность, пусть даже она состояла из непроглядной черноты. Оказалось, что умирать не больно. Оказалось, что смерть состоит из свежести. Одно было плохо: не удавалось вдохнуть эту свежесть, но разве нужно дышать мертвому? Мертвому ничего не нужно. Только покой. Один только покой. Ничего, кроме покоя. Темнота и покой. И все. И тишина. И чтобы ни звука вокруг. Ни единого. Даже такого знакомого, но еле слышного, который повторяет ее имя. Гаота. Гаота. Гаота…
– Мама? Где ты, мама?
Потом она узнала, что пришла в себя только через пару недель. Но тогда – словно проснулась. Проснулась, но не ожила. Открыла глаза, удивилась боли, которая терзала ее тело, разглядела в полумраке тесной комнаты лицо пожилой женщины.
– Вот и славно, – улыбнулась та. – Меня зовут Хила. Вообще-то я стряпуха, готовлю еду для оравы сорванцов с их же помощью, но кроме этого еще и лекарствую понемногу. Задала ты мне работенку. Но не волнуйся, болячки сойдут, и даже шрамов не останется. Косточки целы, потроха на месте; что из суставов выпало – вправили на место. Что грозило вылезти наружу – запихнули обратно. Но лечиться тебе еще придется долго. Месяц, не меньше.
Гаота встала через день. Опустила босые ноги на холодный пол, протянула дрожащую руку, взяла плошку со свечой, поднесла к себе. С минуту рассматривала собственное обнаженное, покрытое синюшними разводами тело, с которого слезали следы то ли ожога, то ли обморожения. Затем встала и, пошатываясь, подошла к окну. В лоскутах витража, расплываясь от капель воды, стояло серое небо. Где-то внизу в месиве дождя виднелась лента дороги. Два моста. Камень между ними. Она дошла?
– Ну что ж ты, девочка моя? – послышался за спиной голос Хилы. – Босой, по камню, да еще голенькая? Тебе еще лежать и лежать!
Теплые руки коснулись плечей Гаоты, подхватили ее, и вскоре она уже сидела на мягкой скамье, одетая в чистое платье, и тянула из кубка какой-то сладкий отвар с небольшой добавкой вина. Или ей это казалось.
– Самую малость, – с улыбкой шепнула Хила. – Но не рассказывай никому. Это из моих запасов. Потерпи, теперь будет легче. Сейчас к тебе придет Гантанас. Он поговорит с тобой. Ну а уж потом я допущу к тебе этого несносного Брайдема. Голову ему открутить! Взял бы тебя на руки и донес до приюта, так нет – «она должна была сама дойти, сама дойти». Ну, дошла. Кому от этого лучше?
Гантанас оказался высоким, чуть сутулым и, кажется, бородатым. Гаота не вглядывалась. Отметила лишь, что он – силуэт мужчины с влажным блеском там, где должны быть глаза. Гантанас поставил на пол корзину, накрытую тканью, взял табурет и сел напротив Гаоты. Оперся локтями о собственные колени, поймал ее ладони теплыми руками и замер.
Гаота не знала, сколько она так просидела. Единственное, в чем она была уверена, – что бородач не позволил себе ни единого движения и никакого колдовства, хотя явно был способен к этому. Он сидел и держал ладони Гаоты так, как держат бутон нежного цветка, не сжимая его и не поглаживая. Так, словно боялся сломать то, что едва живо. Стряхнуть пыльцу с крыльев бабочки. Впрочем, все, что бы он ни делал, он делал с кем-то другим, а не с Гаотой. Ее не было. Она смотрела со стороны на узкую келью со сводчатым потолком, едва освещенную бледным светом из такого же узкого окна, на бледную тень самой себя, прижимающуюся спиной к растянутому на стене войлоку, на странного, как будто состоящего из длинных рук и ног, сложенного в три погибели человека напротив и ничего не чувствовала. Она ничего не почувствовала даже тогда, когда Гантанас осторожно освободил ее ладони, подвинул корзину и достал оттуда котенка. Крохотное рыжее создание зашипело, но, оказавшись на коленях Гаоты, успокоилось. Оно было теплым, но и только.
А потом пришел Брайдем. Прихрамывая, он добрался до табурета, который оставил Гантанас, сел, но молчал недолго. Посопел, потер подбородок, откашлялся, буркнул как будто недовольно, что все будет хорошо, и постарался улыбнуться.
«Не будет хорошо, – подумала Гаота. – Ладно бы, если будет хоть как-то».
– Ты дошла, – наконец вымолвил Брайдем важное. – И не просто перешла через мост, а добралась до ворот, хотя мне и показалось, что ноги несли тебя, не особенно прислушиваясь к твоей голове. А уж там ты упала. Но я тебя подхватил, как же. Хотя уж думал, что хоронить придется. На последнем пределе словно жизнь тебя покинула. Едва ли не вся стража выбежала смотреть, как ты шагаешь по воздуху.
