– высокую статую Нут, укутанную в серый шёлк.
– Я была тут во сне, – сказала я, чуть не задохнувшись.
Тхарайя кивнул и вошёл в это языческое капище. Приблизившись к статуе богини, он преклонил колена и поцеловал её бронзовую ступню. Шуарле сделал то же самое. Я не знала, смею ли, веруя в Господа, лобызать идола, и осталась стоять поодаль, не двигаясь от робости.
– Благодарю тебя, весёлая госпожа, – сказал принц статуе, – за то, что играла моей жизнью и выиграла для меня удачу.
– Тхарайя! – воскликнула я. – Так нечестно! Это – мои шестёрки!
Принц обернулся ко мне, улыбаясь, как мальчик: у него на щеках появились ямочки, а в глазах танцевали огоньки свечей, подобные хитрым бесам.
– Нет, прекрасная, – сказал он тоном пятилетнего шалуна, украдкой набившего карманы орехами и теперь намекающего на это, чтобы похвастать. – Эти шестёрки – мои.
В ту ночь мы проговорили почти до рассвета.
Шуарле дремал, сидя на полу у моих ног; он положил руки на край постели, а голову на руки. Глядя на него, мне хотелось зевать, но принц меня будил.
Ему хотелось слушать про север, про мой далёкий дом. Я начала рассказывать ему, как и Шуарле, кажется, слишком восторженно; время и печаль начистили мои воспоминания до блеска, как песок чистит серебро – и его высочество, кажется, заметил, что я больше мечтаю, чем говорю по существу. Он начал задавать вопросы.
Вероятно, Тхарайя спрашивал резче, чем мужчина обычно спрашивает женщину: о дворе моего отца, о моей матери, о политике – хотя, говоря о политике, я вряд ли могла бы удовлетворить его любопытство в должной степени. Потом он принялся спрашивать о моей собственной жизни, и очень смело. Впрочем, здесь самые разные люди на диво спокойно говорили о вещах, совершенно не обсуждаемых вслух. Его высочеству, к примеру, показалось несколько неправильным моё длительное пребывание в монастыре, в окружении одних лишь монахинь, дам незамужних и о супружеской жизни не знающих. Принц стал смеяться надо мной, не зло, но довольно обидно, говоря, что из-за дуэний святой жизни я боюсь мужчин.
– Вот ещё, – сказала я. – Если бы я боялась, я бы вообще не смогла говорить. Ты ведёшь себя любезно, но неприлично; девушка более робкая, чем я, просто не смогла бы вымолвить ни слова в твоём обществе.
– Ты должна говорить, – возразил Тхарайя. – Иначе как же я смогу выучить язык твоей страны?
Я удивилась:
– Зачем тебе? Ты собираешься беседовать с послами?
Принц загадочно улыбнулся.
– Если прибудут послы, с ними некому будет беседовать, – сказал он. – Не тебя же, робкую женщину, делать моим толмачом!
– Не так я и робка! – возмутилась я. – Ты специально дразнишь меня?
– Толмач должен не бояться никаких слов, – сказал Тхарайя. Перейдя с делового разговора на весёлую беседу, он тут же начал вести себя как мальчик. – Клянусь честью, есть много слов, которые ты не сможешь произнести в присутствии мужчин.
– Ты собираешься с ними браниться? – спросила я не без капельки яда. – Скверными словами, да? Которые зазорно говорить девушке? В таком случае позволь мне усомниться в успехе переговоров.
– Я не о брани, – сказал принц. – Я о простых вещах. Тебя смущает всё. Тебя смущают даже хвосты аглийе.
– Ты не прав, – сказала я и, вероятно, покраснела, потому что его высочество расхохотались уж совсем бессовестно. – Я хотела сказать, – поправилась я, – что я… мне, в сущности, нравится, как это выглядит.
Тхарайя улёгся на тахту, уставился на меня снизу вверх, повиливая хвостом, как пёс, и спросил очень весело:
– Что – «это», Лиалешь? Ну, скажи!
Я прижала руки к горящим щекам и прошептала так громко, как сумела – глядя, к сожалению, в пол, а не на принца:
– Хвост.
Шуарле проснулся от смеха принца и тоже смотрел на меня снизу вверх и улыбался. Я поразилась, как мужчины могут держаться так низко, а ощущать себя так высоко. Его высочество протянул мне хвост, как протягивают руку.
– Перестань бояться простых вещей, Лиалешь, – сказал он так, как обращаются к маленьким детям. – Нам с тобой предстоит множество более сложных дел, чем излечение робости перед хвостами, – взял меня за руку и притянул к себе.
Так я дотронулась до принца впервые – до его человеческой ладони, в которую поместились бы две мои ладони и полторы ладони Шуарле, тёплой и далеко не такой мягкой, как рука моего друга-кастрата… а ещё до его хвоста. Хвост оказался на ощупь похожим на горячий металл, а не на живое тело – это прикосновение отчего-то так смутило меня, что я довольно резко вырвала руку – но тут же извинилась за неучтивость.
– Это ничего, Лиалешь, – сказал принц. – Ты делаешь успехи, просто нынче тебе уже пора спать. На сегодня достаточно.
Я невольно укуталась в платок до самого носа. Мне вдруг стало почти грустно.
– Лиалешь, – сказал Тхарайя, – не огорчайся. Я подожду, пока ты не раскроешь сердце. Иди отдыхать.
Я улыбнулась в платок, сделала реверанс и, уходя из спальни его высочества, с некоторым удивлением подумала, что моё сердце уже приоткрыто.
Совершенно я не мог на них смотреть.
Если бы Яблоня не просила остаться – ушёл бы, услышь, Нут, но она попросила – что мне было делать? Сидел на полу, притворялся, что сплю; то ли бесился, то ли пытался не расплакаться.
Она же сама себя совершенно не понимает! Раньше я думал, что женщины от природы жестоки, а теперь мне кажется, что они просто глупы, как куры. Она как будто решила, что мне всё равно, что я – так себе евнух, её ночная прислуга. Привёл женщину к господину, увёл женщину от господина. Пока женщина с господином – я жую смолу и от скуки считаю мух. Ага.
А кто мог подумать, что господа гранатовой крови так отличаются от прочих смертных? Я же не служил во дворцах, я – так, деревенщина сравнительно. Думал, этот царевич-аглийе вообще смотреть на меня не будет: кто считает рабов за людей! Хорошо бы. Удобно ненавидеть, когда тебя презирают. Но он взял да и стал разговаривать – что, у них там, в царских палатах, принято беседовать о жизни с евнухами?!
Ясное дело, для неё, для Яблони заговорил со мной, хитрющий кот. Аманейе как есть, гад из Серого Мира, ушлое зло. Видишь, мол, госпожа сердца моего, я буду ласкать твоего горностайчика, буду бросать кусочки твоей собачке, буду подсвистывать твоей перепёлке, трещать твоей цикаде – не говоря уж о тебе самой. Ну ещё бы!
