— Почему ты здесь?
Фрося растерялась.
— А почему ты Ретку спас? — ответила она вопросом на вопрос.
Парень скривился.
— Я не спас, а выкинул, чтоб не мешала.
— Ну, тогда и я здесь, чтобы научиться шить на ком не жалко, — отбила Фрося.
Дружинник криво усмехнулся и прикрыл глаза. Разговор вымотал его.
Игумен посмотрел на эту картину и недовольно покачал головой.
— Говори с ним, люди от боли могут умереть.
— Да знаю я, Дарт подери! — не выдержала она этого менторского тона. — Это болевой шок называется! Ковыряться в ране без анестезии, да ещё комментировать. У вас вообще сердце есть?!
— Не кричи, девочка, на тебя люди смотрят, — совершенно спокойно отреагировал на её вспышку гнева игумен. — Ему не сердце моё нужно, и не твоя жалость, а своя жизнь. А тебе — знания.
— Зачем мне знать, как ковыряться в чужой ране?!
— Да затем, что единственной твоей соперницей за мужа будет смерть! — зло бросил священник, — и тебе надо будет уметь постоять за него.
На это Фрося не нашла, что ответить, и принялась дальше слушать про виды швов и дренажей, про способы стягивания краев ран и за их последующим уходом. Ей даже доверили наложить один шов на плече.
Через час всё было кончено. Под конец Фрося уже неумело шептала слова молитв. Ибо с тем уровнем медицины и антисанитарии надежды на благоприятный исход у неё почти не было.
— Да, Фрося, на войне не бывает не верующих, — хмуро отметил священник, завязывая последний узелок.
Тут не поспоришь. Когда не хватает знаний, навыков, лекарств и аппаратуры, остается только на Бога уповать.
Жирослава, больше похожего на викторианского Франкенштейна, чем на добра — молодца, уложили отдыхать. Ретка вызвалась с ним сидеть.
— Посередине ночи меня разбудишь, — велела Ефросинья. И отправилась спать. За сегодняшний день она настолько устала, что заснула, лишь голова коснулась седла.
Князю Давиду Юрьевичу не спалось. Он смотрел на рогатый месяц, на слепые звезды и думал, как так вышло, что его отряд шел без доспехов. Да, жарко, да, на своей земле, да, разбойников ещё Илья с соратниками повывел, и всё же. Будь на Жирославе кольчуга, не пострадал бы так. А теперь не ясно, выживет ли отрок или нет.
Еще сотнику не давала покоя мысль, что, поехав за невестой, он не взял обоз, мамок, нянек. Только кольца схватил в упрямом порыве. Вот и вынуждена его нареченная в седле ехать, ноги в кровь стирая (молчит гордая, лишь шипит, в воду заходя), есть стряпню походную, слушать оскорбления и шуточки… Да, не так он себе поезд свадебный представлял. Вообще, никак не представлял, если честно.
— Ты чего не спишь, воин? — раздался тихий Фросин голос.
— Думаю. Спи.
— Очень громко думаешь, — зевнула она. — Что тебя гложет? Она перевернулась на живот и приподнялась на локтях, рассматривая в отблесках лунного света пепельную макушку жениха.
— Много чего. Что людей не уберёг, что двоих детенышей без мамки оставил, что моя невеста вместо золотого шитья вынуждена штопать дурня, что тремя днями ранее поносил её.
Фрося хмыкнуна. Видимо, сегодняшний день был трудным не только для неё, а сотник еще и ответственность несёт за всех, и в Муром торопится, потому что в любой момент может быть набег или осада, а у него тут «le amour[1]». Хотя нет, даже не она, а брак навязанный. Но что принято говорить друг другу в подобных ситуациях? Ни с чем таким она ранее не сталкивалась. Редко в её время люди делились с кем-то своими переживаниями. Для этого у каждого был личный психолог, а для остальных всё, всегда только cool и OK. Но нужного врача здесь, увы, нет, а Давид последний, кто нуждается в жалости. Тем не менее промолчать казалось неверным.
— Знаешь, в этом всём нет твоей вины. Ты же дома не ходишь в доспехах. А это твой край, твоя Родина. Никто не мог предвидеть, что медвежонок застрянет, а его мать кинется на нас. А теперь представь, что вместо этого твои люди ехали бы по лесу в раскаленных кольчугах и шлемах, на которых хоть яйца жарь. Получили бы тепловой удар. Всё — был бы не отряд, а горстка котят недоношенных. А так они у тебя потрясающие! Слаженные, быстрые, ответственные. На счет меня не переживай: золотом я всё равно вышивать не умею, так что потренироваться на Жирославе — милое дело. Теперь у него один шрам точно страшный будет, — помолчала, а после добавила: — Если выживет, конечно. А вообще, знаешь, с того момента, как я попала сюда, пожалуй, только рядом с тобой и чувствую себя в безопасности. Поэтому не стоит переживать из-за тех вещей, которые от тебя не зависят.
Давид улыбнулся в бороду. Странная всё же ему женщина досталась. Странная и необычная, именно такая, о которой когда-то мечтал, слушая рассказы своего наставника и духовника. Вслух же он только и произнёс:
— Спи, ладушка, ночь на дворе. Больше не буду громко думать, — и тише добавил: — Спасибо.
Следующий день выдался тяжелый. У Жирослава поднялась температура и парень был очень слаб, потому тревожить его священник категорически запретил. Ретка не одходила от парня не на шаг. Поила, перебирала пряди каштановых волос. Давид, глядя на всё это отправил одного гонца в сторону ближайшего селения, до которого как раз не доехали вчера, и к обеду оттуда уже привезли телегу да коня отца Никона. Мерин игумена поутру прискакал в село, и обеспокоенные жители как раз решали, что делать.
Раненого, медвежат в наскоро сплетенной клетке да двух женщин посадили в телегу, и маленький отряд снова отправился в путь.
В селе отдохнули, снова потеряв один день. Утром их нагнала телега с детьми и воинами, отряженными в охрану. Жирослава оставлять одного Давид не захотел. Начнут гноиться раны, а ни отца Никона, ни врачевательницы рядом нет. Брать с собой тоже плохо, но из двух зол пришлось выбирать меньшее. Поразмыслив, сотник приказал собирать обоз из двух телег и идти тихим ходом в Муром.
— Лучше ко мне сначала в монастырь, — посоветовал отец Никон. Там с самого вашего обручения оглашение идёт. Оставишь невесту, детей и раненого у меня, сам в городе всё к свадьбе подготовишь. Так безопаснее, а я ряд пока составлю, приданное за свою крестницу соберу.
Давид удивлённо поднял глаза. Игумен хитро сощурился.
— Или ты что думал, княже, что я свою дочь единственную без сговора отдам?
И сотник в очередной раз порадовался, что старый хитрый лис на его стороне. Убрать хотя бы один кривотолк о Ефросинье, коих сейчас немало витает в Муроме, уже дорогого стоит.
Доехали до Борисоглебского монастыря лишь через седмицу после той встречи с медведем. Сотник, убедившись, что всех встретили, приняли и разместили, отбыл в город. А там завертелось: проверка постов, детинца, отчеты от Ильи, разговор с князем Владимиром, встреча с сыном старосты одного из сёл, что входили в личный удел. Там четыре избы сгорело, и нужно было решить, как помочь. Отрок, оказывается, уже десять дней ждёт, так как отец сказал без ответа княжеского не возвращаться. И только ночью, не дойдя до дома и засыпая в остроге, Давид подумал, что надо завтра отослать невесте шёлк на платье.
Утром домой так и не попал, сначала разбирался, отчего овес лошадям дали чёрный, порченый, потом выяснилось, что древки для сулиц все как один кривые, после сговаривался с кузнецом на подков лошадей. И только в обед, хмуро черпая ложкой похлебку, вспомнил про ткань. Раздосадованный, позвал Юру. Выдал ему серебра и погнал за шёлком да тонким льном на торг, так как до него ближе было, чем до дома. А после и вовсе велел отвезти всё это невесте с наказом к венчанию платье сшить. Сам же до вечера и не присел более. Отрядил три десятки к северо-восточной границе, так как пришло сообщение, что мордва там бесчинствует, проверил, как лучники с седла бьют, а вечером уже обсуждал с князем свадебный пир.
— На три ночи у меня останетесь, сенник вам приберут, ложе подготовят. Потом уже к себе поедете, — распорядился Владимир, и Давид не посчитал нужным спорить. Ночевать остался у брата. На следующий день нужно было ехать к отцу Никону подписывать сговор.
