я не люблю, когда меня трогают!
Забыл, что от таких вспышек шакалам… ну да, соколам, услышь, Нут, всегда ещё веселее. Свирепый цыплёнок, ага. Этот длинноносый, Месяц, конечно, тут же сказал это вслух, а остальные принялись меня радостно подначивать, как бойца, чтобы я врезал Кериму за непочтительность. Такой отважный и сильный воин, ну пусть я им покажу, как сражаются настоящие мужчины.
Шакалы как шакалы. Ни с кем из них разговаривать нельзя.
Я за это время так устал и так много дёргался, что чуть не расплакался прямо там. Натянул на голову плащ, чтобы поняли, что разговаривать больше не хочу. Если эти захотят меня отлупить или ещё что-нибудь, их не остановит моё происхождение. Это я на побережье и в степи аманейе, страшная непредсказуемая жуть, а тут – так, птенец бесхвостый. Тут они – аманейе, ага.
Но тут Керим сказал:
– Хватит ржать, жеребцы, – а меня взял за плечо и подтолкнул, чтобы я шёл за ним. – Месяц, если тебе хочется, чтобы тебе врезали, то скажи мне, я тебе врежу, а не выбирай себе противников поменьше. А то люди ведь решат, что ты боишься, если напрашиваешься на драки с евнухами, а с бойцами только зубы скалишь…
Месяц попытался возражать, но все уже потешались над ним, а меня оставили в покое.
– А ты куда пошёл, Керим? – спросил Мрак.
– А я с этим птенцом в сторожевую башню пошёл, – сказал Керим с неизменной ухмылочкой. – Мы с ним в нашей каморке в башне траву ти заварим и там посидим, потому что птенец с равнины, а на равнине к ветру с ледников привыкнуть нельзя, а непривычный к ветру быстро до лихорадки замёрзнет.
– Ну и я пойду, – сказал Мрак, и ещё кто-то из бойцов решил пойти.
Я подумал, что противно сидеть в помещении, где всё время рыщут шакалы… даже если они – соколы. На своей территории они почти всегда чувствуют себя вправе пинать меня как угодно. Но с Керимом пошёл, даже не попытался сопротивляться.
В сторожевой башне прямо за дверью был высокий зал, где горел огонь в громадном очаге – пара здоровенных поленьев, по полдерева каждое. Из зала вверх вела винтовая лестница, но туда, я думаю, поднимались только дозорные, а бойцы, которые отдыхали и дожидались приказов господина, оставались тут, внизу.
А в зале оказалось приятнее, чем я думал: не такая страшная помойка, как обычно в таких местах. Из-за цветных стёкол в окне свет весёлый и пёстрый, от очага сразу стало тепло, а весь пол и стены застилали шкуры, больше горных баранов и туров. Оружие висело по стенам на турьих рогах – но не так много, как обычно: только старинные кривые мечи «клинок-сполох» и ещё какие-то жуткие железяки, а сабель почти не было. У очага на резной стойке стояла посуда, больше не наша, а нугирэк: медный казан, сосуд с носиком для ти, тоже медный, чеканные блюда, глиняные чашки – и все со знаками Солнца и Костра.
Я снял плащ и сел у огня на шкуру, стал смотреть, как Керим заваривает ти. Как он достал щепотку травы из глиняной банки, как растёр в пальцах, как кинул из другой банки ещё каких-то травок – и всё поглядывал на воду в казане и мурлыкал что-то себе под нос.
Я сам не заметил, как успокоился. Соколы тоже перестали болтать, а расселись вокруг очага и смотрели в огонь. Я тоже смотрел и вспоминал, что для нугирэк любой огонь свят, он – сын Солнца, а Солнце – их главный бог. Когда Керим протянул мне чашку ти, от которой пахло просто замечательно, пряными горными травками – я тоже почти уверовал.
И посмел переспросить:
– Ты там, во дворе, начал говорить, Керим…
Он посмотрел своими щёлочками, ухмыляясь, подумал и сказал:
– Тебя зовут Одуванчик, так я слышал? Одуванчик? Ну так вот, ты, Одуванчик, пока не суетись и меня не суети. Тут ничего испортить нельзя, а чтобы не испортить, торопиться нельзя. Ты, Одуванчик, терпеливый? Это важно, потому что это будет очень неприятно, а поэтому придётся здорово потерпеть.
Тут меня снова затрясло, несмотря на ти, тепло и его спокойную физиономию. Я чашку поставил на поставец: у меня так руки дрожали, что горячий отвар чуть себе на колени не выплеснул.
– Ты серьёзно? – спрашиваю.
Керим снова потёр пальцем моё клеймо – а я уже не дёрнулся, пусть делает, как знает, ему виднее – и сказал, раздумчиво так:
– Как может быть, чтобы несерьёзно, Одуванчик? Я же не злодей какой-нибудь, чтобы шутить с твоей надеждой, так что всё это серьёзно.
И меня осенило: это же правда! Крылья! Мои крылья! Он мне крылья вернёт! Нугирэк, неверный, шаманство, чернокнижие – всё равно, какая разница!
Я не то что взял прах от ног, я просто ткнулся головой в пол – и обнял его ноги, по-настоящему, не ритуально. И понёс какой-то бред вроде того, что стану ему рабом, вещью, чем он захочет, и пусть он делает что хочет и как хочет – я заранее на всё согласен, чтобы летать.
Керим меня силой заставил подняться, всё цокал и чмокал, был недоволен, что я так себя веду. Бормотал укоризненно, что раб ему не нужен – на что ему крылатый раб, а вещь – так вообще нельзя о себе говорить, у вещей не бывает души. Вот если я стану ему другом – ему и хватит, а служить я должен Ветру, и он, Керим, тоже служит Ветру, а ещё у меня есть госпожа, так что ей – тоже, а ему довольно и дружбы…
От волнения я никак не мог ему объяснить, насколько это для меня важно, но Керим, кажется, и так понимал. А прервал меня этот парень с рассечённой бровью, Филин, кажется: всунулся в дверь, крикнул, что меня зовёт госпожа.
Я посмотрел на Керима; наверное, это несколько по-собачьи вышло. Он ухмыльнулся и закивал: «Иди-иди», тут у меня столбняк прошёл, и я побежал на тёмную сторону.
У меня ещё не было крыльев, но они меня уже несли. Почему-то казалось, что крылья меня приподнимут до Яблони, сделают хоть чуточку ближе – и я весь горел от этого.
Раадрашь ходила по моей комнате широкими шагами, из угла в угол; присела на подоконник, вскочила и снова принялась ходить. Она показалась мне очень взвинченной, злой и как-то беззащитно несчастной, как маленькая капризная девочка, которой вдруг отказали в
