Он прибавил к главной мысли, к единственной мысли, которую удерживал в памяти, несмотря на боль и пустоту, мысль вторую. Тень.
Можно было сделать только два шага по дну Расселины, а потом тень нападала. Бросалась к горлу. И с третьей или четвертой попытки он сообразил, что можно уклониться, перехватить эту тень и рвануть за горло уже ее…
И стало понятно, что это пес. Громадный, покрытый бурой шерстью пес. И стало понятно, что он не дается сразу, что нужно не просто схватить его за хрипящую глотку, а сжать ее изо всех сил…
А потом он понял, что пес этот не один.
И понятно это стало после того, как, оттолкнув от себя мертвое тело пса, он выпрямился, тяжело переводя дыхание… Он даже не удивился, что дышит, не успел удивиться. Просто в спину ударило что-то, и снова он оказался в Бездне, и снова нужно было напрячь все силы, чтобы запомнить, сохранить в памяти – вырваться отсюда, добраться до кровавого гранита, успеть перехватить первого пса и обернуться ко второму…
А потом – к третьему. Четвертый всегда атаковал сверху, в длинном прыжке, ломая ему позвоночник. А потом пятый пес, который напал не сразу, сделал паузу. Паузу настолько длинную, что он успел увидеть гранитные стены, прожилки и вены…
Первый раз он даже успел подумать об ударе топора, рвущем мертвую плоть, и даже разрешил себе поверить, что на этот раз – все. Что на этот раз удалось выбраться и никто и ничто не остановит его…
Пятый пес был самым подлым из всех: он вначале ломал ноги, а потом долго рвал тело в клочья, словно стараясь продлить мучения. Три раза пятый пес отбрасывал его назад, трижды заставлял проходить через Бездну, через четырех псов, прежде чем оказалось, что просто достаточно вовремя отступить в сторону, и тогда пятый пес поскользнется на мокром граните и беспомощно подставит спину под удар.
Трижды приходилось проходить весь путь сначала, прежде чем удалось убить этого пса и понять, что шестой и седьмой атакуют одновременно, не оставляя шанса.
И вот уже целых пять раз он, убив пятерых, сам погибал, разорванный дьявольской парой. Пять раз и неизвестно еще, сколько раз придется проделывать это, сколько раз умирать, захлебываясь собственной кровью и проклиная свое бессмертие.
Шестой и седьмой. Он вдруг понял, что слишком долго ждет нападения. Уже несколько ударов сердц, назад псы должны были одновременно броситься а него. Целых десять ударов сердца. Целую бесконечность. Целую вечность…
Он шагнул вперед, ровно на шаг заступив за ту не видимую черту, которую ему не позволяли пересечь два пса.
На шаг. Потом еще на шаг. Потом…
Потом стало понятно, почему шестой и седьмой н напали на него.
Они были мертвы.
И не просто мертвы, а иссечены, исколоты, залиты кровью – своей и человеческой.
Ее тут вообще было много, крови. Крови псов и людей. Кровь уже запекалась, застывая на оружии, на скрюченных пальцах, на лицах, на подернутых пылью глазах, на лицах и оскаленных мордах.
«Здесь была битва», – подумал он. И даже не обрадовался, что вспомнил еще одно слово. Новое слово. Битва…
Сотня людей… Среди них были женщины и дети, но все они сжимали в руках оружие. «Больше сотни», – подумал он.
И еще подумал, что давно не видел живых людей. То есть… Не только живых, но и мертвые тела ЖИВЫХ людей. Он помотал головой. Хорошо еще, что не нужно этого объяснять никому. Что не нужно рассказывать, что ТАМ просто не могло быть никого ЖИВОГО.
Расселина тут была значительно шире, и стены ее поднимались кверху, туда, где…
Он замер. За все время своих попыток он так ни разу и не смог посмотреть на небо. Да его, наверное, и не было видно там, в самом начале каменной раны. А здесь…
Небо было голубым. Настолько голубым, что он даже зажмурился. Он помнил, что небо должно быть голубым, но вот что оно настолько голубое…
У него даже закружилась голова.
Он вспомнил. Он вспомнил все. Он вспомнил, и ему даже стало страшно.
Он не мог выйти из Бездны. Не мог. Все было так устроено, что никто – ни он, ни кто-нибудь другой, более могущественный и сильный, – не смог бы выбраться, увидеть голубое небо, ощутить запахи, почувствовать лицом прикосновение ветра.
А он вышел. Смог. И псы…
Он оглянулся. Сотня людей, которые случайно оказались тут именно в тот момент, когда он прошел пятерых первых псов. Сотня жизней, которые были обменены на жизни…
А сколько всего было Псов Бездны? Он вспомнил, что их называли именно так – Псы Бездны. Их так называли, но не помнил сейчас, сколько зверей охраняет выход из Бездны.
Сколько их?
Он оглянулся, пытаясь сосчитать.
– Двадцать.
Он удивленно обернулся в ту сторону, откуда донесся голос.
– Их было двадцать, – сказал тот же голос. – На почти сотню этих чокнутых. Один к пяти. Я думал, что будет значительно хуже.
На краю Расселины, на самом ее краешке, там, где на фоне неба уж была видна трава, стоял парень. Живой. И он разговаривал. И улыбался. И поправил волосы, которые разлохматил налетевший вдруг ветер. И обращался к нему.
– Двадцать штук Адских псов, – сказал парень. – Я думал, что их меньше. Но все говорили, что должны они быть трехголовыми, со змеями вместо хвостов. Тебя, кстати, как зовут?
Парень говорил на понятном языке, только как-то странно, менее певуче, чем привык Бродяга.
– Бродягой меня зовут, – сказал Бродяга и удивился, что не разучился говорить.
И еще Бродяга удивился тому, что не разучился врать. Его никогда не звали Бродягой. Он даже сам себя никогда не звал Бродягой. До этого момента.
– Интересное имя, – сказал парень. – Редкое.
– Его что, занесли в список запретных имен? – спросил Бродяга.
– Куда? – переспросил парень.
Бродяга поморщился. Похоже, многое изменилось с тех пор, когда… Не только произношение стало другим, но, похоже, и список запретных имен не так известен, как раньше.
– Двадцать Адских псов, – повторил парень, покачав головой. – Целых двадцать.
Тени явственно скользили по граниту и становились длиннее. Вечер.
«Вечер», – подумал Бродяга. Еще одно слово, к смыслу которого нужно заново привыкать. Вечер – это когда солнце садится, темнеет небо и появляются звезды. И наступает ночь.
Бродяга вздрогнул и оглянулся на мертвых псов.
– Меня зовут Бес, – сообщил парень. Бродяга пожал плечами и наклонился, выбрав оружие поцелее. Меч.
Взвесил его в руке. Легкий. Взялся одной рукой за лезвие, а другой за рукоять и немного потянул, сгибая.
Меч послушно превратился вначале в дугу, а потом и в кольцо. И остался кольцом, когда Бродяга разжал одну руку.
– Ни хрена себе! – прокомментировал Бес. – А разогнуть сможешь?
Бродяга мельком глянул на парня, отбросил испорченное оружие. Меч звякнул на камне, откатываясь в сторону.
