– Очи, ты сама ему говорила, что другого ждешь от Луноликой, нежели обычные девы. Разве не так? Зачем же мне говоришь сейчас, что не веришь в обеты?
Она не отвечала. Сидела, оторвав от лица руки, и смотрела перед собой. Потом сказала глухо, опять на меня не глядя:
– Он говорил, ты глупа как дитя. Я тоже так считала, но вижу теперь иначе: ты и правда во всем вождь, Ал-Аштара. А вождь ничего не имеет, кроме долга и совести. Да доли. Долг, доля и совесть. Как жить тебе тяжело, Ал-Аштара! У тебя долг вместо сердца, совесть вместо крови, и доля одна в твоей голове. Ты не поймешь меня. Ты хочешь напомнить мне о моей доле, о долге и совести, но у меня вместо них кровь и туман в голове, и только доля одна еще дорога.
Я слушала молча и тут заметила с удивлением, что дрожь отступила. Спокойной и сильной я ощутила себя. Это потом много над ее словами я думала и от них, как от старых ран, страдала и плакала по ночам: неужели и вправду я такая, не человек, не женщина, а вождь, с долгом одним, долей да совестью? Но это потом было, когда покинули меня все, а царская гривна оказалась на шее. А тогда я успокоилась, присела с ней рядом, погладила по спине, как младшую сестру, и сказала:
– Ты говори, говори, Очи. Пусть все превратится в слова.
И она стала рассказывать про Зонара. Про то, что творилось в ней, когда видела. Как встречались потом в лесу на охоте. Как добывали вместе куницу, и на мех этот выкупила она коня и оружие. Что ни о чем не думала она все эти месяцы, кроме него. И он ни о чем, кроме нее, не думал. Ни в лес не ходил, ни к Антуле. Антула же однажды подстерегла Очи и требовать стала, чтоб сняла чары с Зонара, чтобы снова он у нее ночевал. Очи в лицо ей рассмеялась и сказала, что духи навсегда оставят ее без мужчины за то, что хочет забрать себе Зонара, который ни ей, ни одной другой женщине принадлежать не может, а духи ему Деву-Охотницу обещали.
– Это же сказки, – удивилась я. – Сказки охотников. Нет в лесах такой девы.
– Может, и нет, – неохотно сказала Очи, и я догадалась: сказочной этой Девой-Охотницей, тем зверовикам помогающей, кто с ней разделит любовь, Зонар считал Очишку. И ей то льстит.
– Зонар рассказывал, что Антула подговаривала его близкий путь для ее мужа в Бело-Синее отыскать, когда одного в тайге на охоте встретит. Но Зонар отказался. Сам ее муж дорогу эту нашел. Антула думала: как мужа не станет, к брату его в дом не пойдет, без детей жили, так она свободной опять станет, а там и Зонар к ней придет. Но иначе вышло. За дело она страдает, – не без гордости рассказывала Очи.
– Как жестоко и глупо!
– Для тебя, Аштара. Ты людей не понимаешь, чувств не знаешь. А это просто. Обычно и очень понятно.
– Зачем же смерти мужу хотела Антула?
– Зонар больше мужа ей был нужен.
– А он что же?
– А что он? Ему женщины – ветер. Он Деву-Охотницу ждал. Духи ему сказали, что встретит ее и не будет знать неудач в охоте.
– Как мог взрослый охотник в костровые сказки поверить? – не могла я взять в толк. Зонар ли знал неудачи в охоте? От него моему отцу самые лучшие шкурки приходили. Сам в мехах с головы до пят, любого в меха разодеть мог бы. Если и была Дева, дающая охотникам богатую добычу и ясный след, так ему она, когда еще в люльке лежал, улыбнулась. Чего же больше жаждал он? От чего такой алчущей страстью голос его дрожал, когда Очи к себе звал? Голос этот не переставал звучать у меня в голове, от него жутко было, и тяжелое предчувствие ложилось на грудь.
– Скажи мне, Очи, видела ли ты ээ-тоги Зонара? Отчего мне не удалось разглядеть его? – спросила я.
Очи передернула плечом, будто на нее подуло.
– Я не смотрела, зачем мне? Одно меня смущает, Аштара: я всегда мечтала стать великой камкой. Но стану ли, если уйду с ним?
– Ты понимаешь, Очи: Луноликая не за тем нас зовет к себе, чтоб запретное открывать. Мы ей для другого.
– Те, помню все, лишнего не говори. Но зачем мы Луноликой? Войны нет, Аштара. И может быть, на нашем веку и не будет. Зачем же мы люду?
Мелкая рябь сомнения и по мне вдруг прошла. Ведь правда: нет и, быть может, не будет войны. Нет – и, быть может, не будет, а это значит, нечего нам страшиться, нечего клинки и стрелы точить в мире, спокойно жить можем, не девами-воинами, а простыми девами быть… Но как прошла рябь, так и откатила: вдруг тьма собралась вкруг меня, и страшное предчувствие схватило сердце.
– Нет, Очи, будет война, – твердо сказала я.
– Тебе откуда это известно? – Она впервые за весь разговор обернулась ко мне. – Или ты сама того хочешь?
Но мне нечего было ответить: тогда впервые услышала я далекий звон боевого железа. Сама предчувствие не поняла, и через миг уже вовсе не знала, отчего так уверенно заявила о нем.
Только Очи это было не важно. Вся кровь ее бушевала, а в голове был туман. И я поняла: против воли человека власть вождя становиться не может.
Я сказала:
– Поступай, как хочешь, сестра. Но даже если уйдешь к полнолунию, приходи завтра на холм за домом: как у Камки на круче будем луну ловить. Если ушел он, тебе не важно, быть ли на сборах теперь. Вот и приходи. Хоть последние дни вместе побудем.
Она ничего не сказала. Я поднялась, задула светильник. Прозрачная красно-желтая полоса загоралась уже в горах. Всю ночь провели мы без сна, и теперь поздно было ложиться – пора на гору скакать. Я сказала об этом Очи. Она недвижно сидела и ничего не ответила.
Как хочет, подумала я, и отошла к чану с водой смыть усталость. Разбив ледяную корку, зачерпнула воды, плеснула в лицо, а потом смотрела, как успокаивается черное стылое отражение. Ни глаз, ни черт было не разобрать. И мне вспомнился колодец в чертоге дев, который упрямо и тупо заполняла я водой, и подумалось: «Неужели я и правда такая, и ничего живого во мне нет? Только доля, долг да совесть. Доля, совесть и долг…» Отражение оставалось черным, ничего в нем разобрать было нельзя.
Быстро, как паводок, накатила в тот год весна. Уже снег всюду таял, реки вскрылись, разлились, загудели, новую жизнь рождая. Охотники с гор возвращались: зверь в линьку пошел, можно луки разгибать. Земля талая, парная, черная, с мокрой прошлогодней травой открылась на взгорках, и хоть к ночи затягивало ее хрусткой коркой льда, знали и земля, и кони, и люди – знали все, что скоро быть весне.
Наконец, закончились наши занятия с Учкту. Новая узда была для нее готова, и вырезала я для нее фигурки: грифонов с распростертыми крыльями, морду барса с раскрытой пастью. Тонким золотом укрыли их мастера из стана кузнецов. После выезда поставили мы Учкту к коновязи, и я надела новую узду. Талай достал нож и, поглаживая шею кобыле, спокойно и тихо с ней говоря, быстро сделал ей небольшой надрез повыше ключицы, сцедил немного крови в чашу с молоком, а потом ловко прикрыл ранку размятым мхом со стены нашего дома – Учкту даже понять ничего не успела. Талай же продолжал мягким голосом ее уговаривать:
