Ночью в долину спустился западный ветер. Не холодный, но резкий, он дул и гнал облака, они сменялись на небе вмиг, рождая зыбкое тревожное чувство. Непостоянство несет западный ветер. Отец с главами родов на заре возжигали огонь на холме, жгли душистый можжевельник и вопрошали духов, те сказали, что грядут неизбежные перемены для всех: и люда, и родов, и царской семьи. Так сказали духи отцу и двенадцати главам за много лет до самих перемен, так передал отец люду, спустившись с холма в долину и разжигая общий костер. Но и без этого, покинув утром шатер, я могла сказать то же самое: грядут перемены, и после них вся жизнь пойдет по-другому. Тревога билась во мне. Но разве я могла что-то сделать? Разве кто-то способен изменить то, что уже решил Бело-Синий, и всего лишь вестником чего стал в то утро западный ветер?
В ярких одеждах, на конях в лучшей, золотом на солнце играющей сбруе, спускались люди в долину, и она закипала, как гигантский котел. Полы шуб и юбок летали на ветру, конские хвосты на верхушках шапок у воинов развевались. Высокие прически замужних женщин кренились и качались, птички из кожи, войлочные шарики и фигурки из золоченой кости слетали с них, как перья, женщины пригибались, а дети лезли им на плечи удерживать прически или бросались врассыпную, подбирая безделушки, покинувшие головы матерей. Ветер играл с людьми в то утро. Ветер играл с хвостами коней, заплетенными в тугие косы, а гривы у всех были стрижены и убраны в золотые нагривники. Золоченые кабаньи клыки колыхались на груди у дорогих лошадей, точно молодая трава в степи. У моей Учкту красной нитью был заплетен хвост, красные кисти свисали с нового седла, и ветер задувал их под брюхо, когда спускались мы с холма. Узда блестела золотом – как на войну спускались мы с Учкту от отцова шатра, сверху наблюдая собравшееся внизу людское море. Мы были каплей, готовой влиться в это море, – я и моя Очи, ехавшая со мною бок о бок.
Три другие девы ждали внизу. Все в украшенной к празднику одежде, на красивых конях – сердце радовалось смотреть на них. Ильдаза и Ак-Дирьи накрасили лица – белой глиной осветлили кожу, черным до переносицы подвели брови, глаза обвели по веку темно-синим, так что они казались огромными. Странно мне было видеть их лица такими.
– Праздник сегодня, – сказала на это Ильдаза, ничуть не смущаясь. – Последний наш среди людей день. Надо, чтобы все нас запомнили.
– Думаешь, не запомнят? – сказала я. – Луноликой матери дев помнят всегда.
– Кто же их помнит? Мертвый в кочевье – лишний груз, – скривилась Ильдаза. В ее лице, наглом от краски, мне было трудно читать настоящие мысли. Словно маска скрыла его.
А у большого костра шло подношение молодой весне: уже зарезали белую телицу яка, уже на ее шкуру, разложенную перед огнем на камне, сыпали очищенные кедровые орешки, лили молоко, посыпали мукой с песнями, славой весне, с рассказами, как пережили зиму. На костре варили мясо и всем, кто подойдет, давали его – приводили слабых, больных или детей, чтобы сытной похлебкой порадовать после поста. А отец ждал пленников, которых собирались отпускать в тот год.
Большой войны не было несколько лет, и все эти годы обходился праздник без пленников. Но этой осенью на дальнем выпасе увели скот. Люди собрались и догнали воров. Их было трое, двоих убили, а третьего, еще мальчишку, взяли себе. Он жил всю зиму в стане, и отец ездил смотреть на него и допрашивать. И мне рассказывал о нем. Это был мальчишка из степских, как и царевич Атсур, некогда живший у нас. То племя было нашим древнейшим врагом. Казалось, по пятам за нами шли они от самой Золотой реки. Как осел наш люд в этих горах, подоспели и степские, хотели выбить нас с хороших зимних пастбищ. Но после гибели царя и пленения царевича отошли и не являлись больше. До этой осени.
Отца тревожило это. У мальчишки он все пытался дознаться, как далеко стоит его племя, большие ли у них стада и кочевья. Но ничего не смог добиться: мальчишка был глуп, языка не понимал, звездного неба не знал и очень всего боялся. Что не явились за ним, говорило отцу, что эта была случайная встреча. Но и случайность была знаком.
Обо всем этом рассказывал мне отец зимой, и не лежала его душа к тому, чтобы отпускать пленника. Предвидение, дарованное нашему роду от Бело-Синего, тяготило его. Но традицию нарушить не мог. Потому велел людям, у кого жил мальчишка, обходиться с ним так, чтоб не хотел он уйти.
Так и вышло: когда вывели его к костру, упитанного, раскосого, темнолицего даже после долгой зимы, и стали спрашивать, хочет ли уйти, он замотал головой и сказал: «Нет». Глаза его были испуганными, и озирался он так, будто не знал, куда и бежать. Обычай был соблюден. Мальчика подвели к котлу с мясом, и он получил свою долю.
Я взглянула на отца: доволен ли? Но его лицо было мрачно, будто тревога не оставила его. Я подъехала и тихонько спросила:
– Отчего ты печален? Он не уйдет и не расскажет, где мы стоим и как живем.
– Это только голос собаки, сама собака еще за холмом, – ответил отец.
– Нам ли бояться войны?
– Степь большая, дочка. Атсур рассказывал, что в их семьях бывает по три или четыре жены, не считая пленниц, и взрослых братьев по двенадцать и более человек. Этот малец только и сумел объяснить, что был шестнадцатым сыном в семье, потому всегда ел не досыта. В наших домах столько и не уместится. Малец не знает, как имя царя, что правит ими, но мое сердце подсказывает, что это Атсур. В нем достаточно ярости для того, чтобы прогнать всех своих братьев. А если так, то он вернется, дочка. Сколь ни велика степь – Атсуру она станет тесна.
Мне хотелось говорить с отцом еще, но он похлопал Учкту по холке, давая знать о конце разговора, и отъехал. Парни и девы уже готовились состязаться в стрельбе из лука, дети до посвящения – в беге и метании дротиков, взрослые воины – в борьбе. Скачки еще не наступили, и я поехала смотреть стрельбу.
Стрельбище – ровная площадка длиной в две сотни шагов. В конце ее ставят фигуру из соломы и хвороста – всадник на коне в полный рост. На нем красным помечены точки: глаза, бок, бедро, шея, круп у коня, нос. Сперва стреляют сбоку, по пять человек. Кто выстрелит лучше, будет стрелять снова, когда поставят фигуру лицом. Точек для попадания сразу становится меньше. Тогда тоже стреляют впятером, те, кто уже победил в первой стрельбе. Наконец остаются не больше пяти человек и стреляют с коня. Все они получают ведро хмельного молока, а самый меткий – жирного барана и колчан со стрелами.
