Кстати, за семь дней пути Клеменсина и впрямь стала похожа на заправского бродягу. Нежная кожа ее обветрилась, глаза смотрели увереннее, а одежда обтрепалась, и такой почему-то она больше нравилась и варвару и Повелителю Змей. Облик последнего также претерпел некоторые изменения. Острым Конановым кинжалом Клеменсина обрезала его лохмы и им же соскребла с подбородка клочкастую щетину — теперь Трилле вполне мог сойти за переодетого королевского сына, который путешествует инкогнито в сопровождении слуг. Конан заметил, что он и вид-то старается делать именно такой, а заметив, в душе вдоволь похохотал и поиздевался над злосчастным бродяжкой, но — не вслух.
Хозяином постоялого двора оказался маленький тщедушный старик, в отсутствие посетителей и соседей ставший желчным, обиженным на весь мир и потому безумно злобным. Гостей он встретил саркастическим смехом, показал им язык и даже попытался передразнить походку Трилле, еле волочащего ноги от усталости, на что варвар, нимало не церемонясь, просто вышвырнул его за порог его же собственного дома, в дождь, и запер дверь на засов. Промокнув и промерзнув, бедолага стал униженно проситься обратно, обещая быть странникам отцом родным, и действительно — впоследствии он вел себя примерно: по приказу Конана заполнил его дорожный мешок бутылями хорошего вина, вовремя подавал на стол, не болтал зря, не напоминал назойливо о плате за стол и кров. Но более всего старик тщился угодить киммерийцу. Смиренно перенеся справедливое наказание, он преисполнился уважения к этому огромному, угрюмо-молчаливому мужу с грубым лицом уроженца севера. Подобно Ламберту, верному слуге рыцаря Сервуса Нарота, он подсовывал главному гостю лучшие куски, умильно заглядывал ему в глаза, открыто льстил восхищенными возгласами на всякое его слово, а, получая в ответ короткое рычание, понуро отправлялся в угол, откуда продолжал влюбленно взирать на Конана.
— А скажи, старик, — слизывая с пальцев бараний жир, спросил Трилле, — не скучно тебе здесь? Вижу я, в округе никого нет — тут горы, там равнина, а там (он вздернул подбородок и попробовал доплюнуть до потолка) — небеса.
— Скучать не приходится, — степенно ответил хозяин. — Правда, ближайшее поселение в трех днях пути отсюда, но зато разбойнички наведываются частенько.
— Разбойнички? — Повелитель Змей поперхнулся куском баранины и встревожено посмотрел на Конана.
— Ну да, — закивал старик. — Спускаются с гор, грабят путников, убивают, потом добро делят. В прошлый раз мне шапку подарили. Хорошая шапка!
Он проворно соскочил с сундука, на коем восседал, открыл крышку и вытащил пыльную, проеденную молью тряпку, прежде, видимо, скрученную в тюрбан. Так и оказалось. Повертев тряпку в руках, старик соорудил из нее именно тюрбан, водрузил на голову и важным взором обвел своих гостей.
— Тьфу! — с досадой сплюнул варвар. — Ну и дурень ты.
— Дурень-то дурень, а выгоду свою имею, — напыжился противный старик. — Вот и барашка, от которого вы оставили только косточки, гости дорогие, мне те же разбойники приволокли. Они меня уважают! Почитают они меня!
Нешуточная обида овладела хозяином постоялого двора. Он видел, что его рассказ и его замечательная шапка произвели на путников весьма и весьма неприятное впечатление, а ожидал обратного. Увы, ни восторга, ни затаенного страха не смог он рассмотреть в их глазах. Конан, а за ним и молодые люди, взирали на старика с отвращением и, кажется, про себя решали — а не стоит ли запереть его в подвале до утра? Нет, этого он допустить не мог.
— А я их не уважаю, — лицемерно качая головой, сказал хозяин. — Вот что хотите со мной делайте, а я их не уважаю! Каждый день к Эрлику и пророку его Тариму обращаюсь: «Направьте на путь истинный этих бандитов, этих горных орлов общипанных, этих недоносков…» Но, — тут он, чудовищно переигрывая, вздохнул тяжело и продолжил со слезой в голосе: — Не внемлют! Не внемлют моим мольбам! Вот потому и шастают злодеи по горам, по долам, вот и грабят люд честной, а потом еще ко мне являются! А руки-то — в крови! В крови!
Старик вошел в свою роль и теперь орал самозабвенно, закатив глаза и потрясая корявым пальцем. Зрители были удовлетворены. Но если Конан смотрел представление с искренним любопытством и лишь с малой долей брезгливости, ибо подобного повидал уже в жизни довольно, то Трилле и Клеменсина испытали немалое потрясение, что, в общем, тоже иногда полезно. Девушка прежде еще не наблюдала такого наглого притворства, а Повелитель Змей, к стыду своему, понимал, как порою выглядит сам — и он был склонен к лицедейству, хотя и не столь примитивному; и ему приходилось изображать из себя страдальца, несправедливо угнетенного и обиженного, но — ради куска хлеба, а не из любви к искусству. Решив, что его цель все-таки оправдывает средство, Трилле несколько успокоился и далее внимал уже с нескрываемым омерзением.
Старик между тем совсем зарвался. Прыгая посреди комнаты с пеной у рта, он обрушивал на разбойников все ругательства и оскорбления, какие только знал, взывал к богам, пророкам и почему-то драконам, кои вообще никакого отношения к происходящему не имели, умолял покарать злодеев, проклятых людьми и им лично, — то есть вовсю старался понравиться своим гостям.
Но время шло, и уже Конан, который устроился очень удобно (развалившись в кресле, взгромоздив ноги на стол и длинным ногтем мизинца ковыряя в зубах), начал позевывать. Его суть всегда была гармония, а потому родная сестра ее — мера — держала в полном порядке внутренние весы киммерийца. Сейчас он чувствовал, что старик перебрал: ему пора уже было заткнуться и дать гостям отдых, а он все дергался в конвульсиях и вопил как недорезанный.
Когда Трилле и Клеменсина в очередной раз вздрогнули от дикого взвизга лицедея, Конан, усмехнувшись, решил наконец прекратить это представление. Но только он открыл рот, дабы велеть старцу закрыть рот, как чуткое ухо его уловило некое движение где-то сбоку — то ли в углу, то ли за окном.
Твердые губы варвара исказила злобная ухмылка. Самый зоркий глаз не заметил бы, как соскользнула его правая рука к поясу, как пальцы сжали рукоять верного меча… В следующий миг он уже стоял на ногах, и не у своего кресла, а возле двери. Полная тишина, особенно слышная оттого, что старик в страхе смолк, оглушала. В ней не было ни шороха, ни чужого дыхания — только напряжение и тревога.
Широко раскрыв глаза, смотрели за киммерийцем его спутники. После выступления старика у них не оставалось сомнения в том, что сюда явились разбойники, и Конану каким-то образом удалось почувствовать — именно почувствовать, ибо сами они ничего не слыхали — их приближение.
