В доме у отца Никона было непривычно светло, подчеркнуто чисто и, пожалуй, уютно. В сенях на полу постелен плетёный коврик. Рядом стойка для обуви и сменные войлочные тапочки. В стену вбиты кованые крюки для верхней одежды. Чуть поодаль рукомойник со сливом. Фросе очень хотелось обследовать, куда уходит вода, она знала про Новгородскую канализацию, но вот здесь, рядом с Муромом, обнаружить что-то подобное не ожидала.
В большой клети сияли побелкой стены, пестрели зелеными бликами от двух застекленных окон солнечные зайчики. Во всю стену тянулся большой книжный шкаф, от которого у женщины перехватило дыхание. "Что там говорили про Анну Ярославну? Что она увезла во Францию свою библиотеку? Кажется, её дорога проходила мимо дома этого священника". Тут были труды на русском, арабском, греческом, латыни.
Возле одного окна стоял большой деревянный стол, заваленный берестой и пергаментом и на всём этом схемы, чертежи, формулы. Рядом красовался фонарь, похожий на масляные лампы девятнадцатого века, большая стеклянная линза и принадлежности для письма.
Возле другого окна — маленький столик с пузатым глиняным чайником и шахматной доской. Рядом пара плетеных кресел с мягкими подушками.
Все это просто не укладывалось у Ефросиньи в голове. Пожалуй, в Византии или Риме ещё можно было встретить кого-то подобного, но что этот человек делает тут?
— Далеко отсюда, в стране, где восходит солнце, растет удивительное растение — Ча Шу — Священник разжег огонь в глиняной жаровне и поставил на нее свой чайник. — Местные жители собирают его и как-то хитро обрабатывают, превращая зеленые листья в твердые пластины. Небольшой кусочек такой пластины, и вода становится цвета янтаря, а вкус насыщенный и немного терпкий. Будешь?
Ефросинья ошеломленно кивнула. А потом они в молчании пили настоящий ароматный чай, и женщина чуть не плакала от радости.
После она рисовала ювелирные вальцы, вспоминала и объясняла, сбиваясь на русские термины, что для чего нужно. Дальше они спорили до хрипоты и решали, чем заменить те или иные детали. Позже, вечером, возвращаясь к себе, она подумала, что в этом диком, страшном и необузданном времени у неё появилось то, чего не было в прошлой жизни. Друг.
На следующий день кузнец привез раскованную пластинку серебра и один единственный пуасон — по сути своей просто небольшой гвоздик для нанесения насечек.
— А молоточек? — Фрося посмотрела в непроницаемое лицо кузнеца. — А штихелели? Работать-то чем?
— Что такое штихель, я не знаю, и «молоточков» у меня нет, только клещи и кувалда, можешь завтра заехать, — гоготнул он, и Ефросинье сразу вспомнились все материны рассказы о конкурентах и их интригах. Ладно. Пусть упивается своей маленькой победой. Земля круглая, даже если об этом кузнецу невдомек.
Забрала всё, поблагодарила и села у окна за работу. Которую почти сразу пришлось отложить. «Добрый» мастер не поленился заполировать пластинку до блеска, и теперь она слепила глаза. Пожелав от души его чреслам профессионального заболевания, связанного с сидячим образом жизни, принялась искать в своих закромах остатки серы. Если нанести её на металл и нагреть, то он покроется черной патиной. Так даже лучше. Рисунок чётче будет виден. Промучившись с превращением серного камня в пасту равномерным нанесением и нагревом, она, тем не менее, получила отличное чернение.
Остаток дня потратился на нанесение рисунка. Немного повспоминав историю, выбрала мотив появления в Муроме первого князя — Святого Глеба. Интересно, что в крещении он был тезкой её жениха, так что параллель должна была просматриваться. А дальше мотив лег сам собой. Вот Владимир Красно Солнышко отправляет сына в Муром, вот его встречают бояре, вот он строит храм недалеко от города. И последняя картинка каноническая, не единожды виденная на старинных иконах. Двое святых — Борис и Глеб — на конях. Стилистика рисунков вышла чем-то похожей на изображения Радзивиловской летописи, только с нормальными пропорциями и объемами. Все же не самое легкое занятие — комикс на кусочке серебра гвоздиком рисовать.
Следующие три дня Ефросинья гравировала рисунок. Вместо молоточка приспособила небольшой плоский камушек, и дело пошло. Медленно, нехотя, но вперёд.
Лет с пятнадцати она не занималась ничем подобным, да и без увеличительных стекол и лазера было очень неудобно. Спина затекали, пластина гнулась. Внутренний перфекционист рыдал. Несколько раз хотелось забросить работу и порыдать вместе с ним. Но приставленные девушки ахали, игумен довольно кивал, а Ретка хлопала в ладоши от каждой новой картинки. Так совместными усилиями и доделали. Четвертый день ушел на подгонку и приклёпку к рогу. К тому моменту, как ни странно, и клепки нужного размера нашлись, и молоточек сыскался.
Таким образом, к утру свадьбы подарок будущему мужу был готов и отправлен вместе с косой.
В ответ пришло известие. Приехал жених. Ждет у храма. Пора выдвигаться и невесте.
А дальше всё завертелось, закружилось, помчалось калейдоскопом. Телега, устланная ковром и подушками, украшенная мехами и цветами, ждала её внизу. Кто-то раздавал хлеба и медные монеты, кто-то пел, дудел в гудок, кто-то плясал. На улице было жарко. В фате душно и почти ничего не видно. Ее взяли под руки, усадили в телегу. Поезд двинулся.
По приезду к церкви песни и улюлюканье прекратились. Народ расступился. Давид стоял у входа. Свита красная, шелковая, горит на солнце, переливается, за поясом рог охотничий заткнут. «Надо было колечко смастерить да ремешок кожаный», — мелькнула запоздалая мысль.
Церковь полная народа, стоять негде, дышать нечем. Однако путь от церковных дверей до аналоя свободен. На каменном полу расстелена красная ткань. В руках у венчающихся тяжелые свечи в серебряных обкладках. Молитвы, пение, клятвы, запах ладана и воска, венцы, шествие вокруг аналоя, снова молитвы, снова хор. Всё это длилось и длилось, и когда Ефросинья поняла, что еще немного, и упадет в обморок от нехватки воздуха и усталости, звуков и запахов, венцы наконец сняли и таинство закончилось. Их поздравили, вывели из церкви, обсыпали семенами хмеля и льна, а после посадили в повозку и повезли в Муром. Шумная, веселая толпа под песни скоморохов и гудочный шум следовала за ними.
— До города двенадцать верст, отдохни, — тихо сказал Давид, позволяя опереться на себя. И Фрося порадовалась передышке.
Въезд в город она проспала. Хорошо, что еще плотная фата скрывала её лицо. Давид взял супругу за руку и помог спуститься с повозки. Вместе они вошли в княжеский дом, прошли в богато убранную гридницу, сели за уставленный яствами стол. А потом началась вторая часть кошмара. Гости ели, пили, кричали здравицы, снова пили. Голоса, песни, танцы, плач, смех. Какофония звуков и запахов. А они с новоиспеченным мужем сидели, как два китайских божка, на одной подушке и только головами кивали. Ни еды, ни питья им было не положено. Уставшая, голодная, Ефросинья молила об одном, чтоб это безобразие скорее закончилось. Солнце село. Хотелось содрать ненавистную фату, снять тяжеленные и совершенно не нужные украшения, вымыться, поесть и спать. Понимание, что вторую такую свадьбу она не переживёт, пришло в тот момент, когда ей на голову водрузили огромный пирог, а Давид шепнул: «Не урони». И на стол перед новобрачными поставили курицу. В тот же миг к новобрачным подскочил Юрий и успел первым ухватить блюдо со словами:
— Благословите молодых в опочивальню.
Нетрезвое «Бог благословит!» вперемешку со скабрезными шутками и дельными советами полетело со всех сторон. Давид встал со своего места, взял Ефросинью за руку и повел из гридницы. Та старалась не дышать. На голове опасно кренился на бок пирог. За ними поспешили гости, но сотник развернулся, глянул так, что даже у самых ретивых отбилось желание следовать за новобрачными. Кто-то даже протрезвел, о чем расстроенно сообщил остальным. Гости принялись утешать беднягу да наливать в чарку у кого, что было.
— Через час о нашем здравии справитесь, а пока гуляйте, гости дорогие! — прогремел Давид, поклонился старшему брату, княгине и вышел вон. На лестнице он снял чуть не упавший пирог, взял жену на руки и понёс в сенник.
