Олег успел втащить в пещеру пару сушин, как за спиной обрушилась стена ливня. Дождь был по-летнему плотный, стремительный, мощный. Шум заглушил все звуки, из пещеры было видно только мерцающую стену падающей воды. Потянуло холодом.
Калика уже стучал кремнем по кресалу. Перед ним была кучка мелких сучьев с лоскутками бересты, искры прыгали и гасли, пока одна, сильная и злая, не вцепилась зубками в край бересты, не стала набирать силу сперва огоньком, потом жарким огнем.
Все как у людей, подумал Олег невесело. И там слабые гибнут, сильные выживают и дают потомство. Да и зачем от слабых потомство? Род людской переведется. От людей требуется все больше, задачки приходится решать труднее, а беды приходят тяжелее.
Сухое дерево разгорелось жарко, без дыма. Огонь расщелкивал поленья, а толстый ствол сушины грыз с торца, скакал огоньками, норовил протиснуться внутрь и разломать бревно оттуда.
Томас брезгливо оглядел пещеру.
— Да, не сарацинская... Там всегда сухо, а то и песочку наметет. А здесь одни камни.
— Да, — согласился Олег, — зато какие!
— Сэр калика, я не отшельник. Я могу спать на камнях, но не ищу их нарочито. А здесь еще и грязь!.. — Он покосился на Яру. — Правда, с нами женщина... Но голову кладу на плаху, что она и убирать не умеет.
— Грязь угодна вашему богу, — напомнил Олег.
— Угодна?
— Ваши отшельнику дают обеты все жизнь не мыться, не стричь ногти, не стричь волосы... Разве не так?
— Так то отшельники!
— Ну, чем грязнее, тем ближе к богу, — сказал Олег елейным голосом. — Так что не ропщи, еще в гордынники зачислят. А гордыня — смертный грех. Ума не приложу, правда, как это сочетается с рыцарским кодексом чести?
Томас нахмурился, но смолчал. Калика, как ни противно признавать, наверное, прав. Господь в квесте позволяет нарушать строгости веры, но все же нельзя перегибать палку. Что нельзя, то нельзя. Правда, если ну очень хочется, то можно. Только надо потом покаяться и получить отпущение грехов.
Из мешка калики появились ломти мяса и коврига хлеба. Мясо было завернуто в широкие ароматные листья, а затем уже в тряпочку. Томас потянул носом, во рту появилась густая слюна. Калика так умел укладывать мясо, что даже на третий день сохраняло свежесть, а от трав набиралось запахов, что еще больше разжигают голод.
Томас смотрел голодными глазами, как тот раскладывает ломти на горячие камни. Можно бы и так, холодными, разогревать — излишество, особенно когда в животе кишки дерутся за место ближе к горлу, но язычник есть язычник, живет плотской жизнью.
Пока они спали, Яра вымыла каменный пол до блеска, а когда мужчины проснулись, сказала, вытирая пот:
— Сэр Томас, пол чист, как ты и жаждал всем своим благородным сердцем. С него можно даже есть. Что ты и будешь делать, я не сомневаюсь.
Он взглянул на ее распухшую ногу. Хоть только что обозвала его свиньей или кабаном, ощутил легкий укол вины. Пробормотал:
— Это ты всю ночь чистила и вылизывала?
Она сделала большие глаза.
— Всю ночь? Я спала, как бревно!
Он отвернулся, в голосе проскользнуло раздражение:
— Похоже.
Его широкая спина исчезла в светлом проеме, а она осталась гадать: что он имел в виду? Что спала как бревно, или что похожа на бревно?
Гроза не обложной дождь, пришла и ушла. Солнце засияло снова, правда, уже на закате, а листья засверкали драгоценными каплями, так не похожими на простые капли дождя.
Они вступили в город, когда солнце уже висело над виднокраем. Ворота были распахнуты, стражи в двух десятках шагов кидали кости. На проходящих и проезжающих никто не обращал внимания. В воротах теснились телеги с битой птицей, ободранными тушами коров, лосей, оленей. Везли горшки на продажу, груды белого полотна, бочки меда.
Томас негодующе покрутил головой.
— Какие деньги упускают!
Калика кивнул, а Яра вскинула удивленно брови.
— Где ты видишь деньги?
Томас надменно промолчал. Калика сказал наставительно:
— Настоящий воин Христа видит деньги везде. Запах их чует за милю.
— Что такое миля?
— Верста с вытянутой шеей.
Томас нехотя разлепил губы:
— Настоящий хозяин должен заботиться о хозяйстве. Ежели снимать плату со входящих в город, то можно вместо этих подгнивших ворот — не притворяйся, что не заметил! — поставить новые, а стражу нанять из настоящих воинов, а не этих...
— А за что взимать плату? — спросила Яра ядовито. — За то, что им не повезло жить в городе?
— За то, что эти со своими телегами будут загаживать улицы, а местным убирать лепешки и каштаны, будут затевать драки с горожанами, а для усмирения надо держать крепких воинов. Да если и появится какой-то враг, то эти сельские кинутся под защиту городских стен вместе со скотом, женами, детьми и узлами! Так что и расходы надо распределять справедливо... С того, кто въехал на одной телеге, — одна монета, а кто на трех — три. Ведь их кони и они сами пачкают в три раза больше, согласны?
Город уже давно не спал. Дорогу трижды перебежали бабы с ведрами, полными молока, стыдливо прятали лица: ленивые хозяйки, они должны вставать вовсе затемно, доить коров, кормить уже теплым пойлом, а тут уже разные купцы лавки отворяют, подводники разъехались по граду, развозя кому что еще вчера было наказано.
Попались спешащие на торг мужики, обвешанные с головы до ног хомутами, седлами, конской сбруей. Другие несли огромные корзины на головах, на плечах, толкали перед собой тележки.
Олег остановился, повертел головой, словно что-то вспоминая. Томас был уверен, что калика не бывал в этом городе, сколько таких на пути, но люд везде одинаков, даже он, христианский рыцарь, может в этом нехристианском городе указать, в какой стороне торг, где склады с товарами, а где живут зажиточные и сам князь с приближенными рыцарями-боярами.
Миновали еще два-три ряда хоромин, попетляли, выбирая дорогу покороче, наконец вышли на широкую и ухоженную улицу. По обе стороны росли толстые раскидистые деревья, а за дубовой оградой высились настоящие терема из толстых бревен — в два-три поверха, со светелками, голубятнями, трубами из красного кирпича, крышами из дубовой гонты.
В корчме воздух был горячий и влажный, наполнен ароматами кухни, растопленного масла, восточных пряностей, от которых печет во рту, а кровь начинает струиться быстрее, жарче.
За длинными столами из струганных досок ели и пили, начинали песни, тянулись к кувшинам, то ли промочить горло, то ли чтобы скрыть, что не знают слова. Крупные псы, похожие больше на волков, толклись под столами, рычали, грызлись из-за костей.
Лавки были из толстых досок толщиной с руку, набитых на пни. Такую лавку не поднять над головой, сразу оценил Томас, да и стол не перевернешь одной рукой. Верх стола из половинок бревен, выструганных и повернутых кверху!
