Робин устроился на койке, завернувшись в толстое одеяло, и с радостью остался бы там на весь день, но миссис Пайпер позвала его на палубу: посмотреть на удаляющийся берег. Когда Кантон скрылся с горизонта, у Робина заныло в груди, а потом он ощутил щемящую пустоту, словно из тела выдернули крючком сердце. До сих пор он не осознавал, что теперь не ступит на родную землю многие годы, а то и никогда. Он не понимал, что с этим делать. Слово «потеря» казалось неадекватным. Потеря означает отсутствие чего-то, но не охватывает всей громадности этого отрыва, как будто у Робина выдернули якорь, лишив всего, что он когда-либо знал.
Он долго смотрел на океан, не обращая внимания на ветер и глядя на воображаемый берег, давно исчезнувший вдали.
Первые несколько дней плавания он спал. Он до сих пор еще приходил в себя, и миссис Пайпер настояла на ежедневных оздоровительных прогулках, но поначалу он мог ходить только несколько минут, а потом снова ложился в постель. К счастью, он был избавлен от тошноты морской болезни: проведя детство в порту и на реке, он привык к качке. Когда он достаточно окреп, чтобы проводить вечера на палубе, то полюбил сидеть у фальшборта, наблюдая, как бесконечные волны меняют цвет вместе с небом, и ощущая на лице морские брызги.
Время от времени профессор Ловелл заговаривал с ним, и они вместе прогуливались по палубе. Робин быстро понял, что профессор – человек педантичный и немногословный. Он сообщал информацию, когда считал, что Робину она необходима, но в других случаях оставлял вопросы без ответа.
Он рассказал Робину, что в Англии они поселятся в его поместье в Хампстеде. Но не сказал, есть ли у него там семья. Он подтвердил, что все эти годы платил мисс Бетти, но не объяснил почему. Он признался, что был знаком с матерью Робина и поэтому знал их адрес, но не уточнил природу их отношений и как они познакомились. В тот единственный раз, когда профессор упомянул знакомство с семьей Робина, он спросил, каким образом они переехали в эту лачугу на берегу реки.
– Когда-то твоя семья вела процветающую торговлю, – сказал профессор. – До переезда на юг у них было поместье в Пекине. Так что же случилось? Азартные игры? Видимо, это был брат, да?
Несколько месяцев назад Робин плюнул бы в лицо любому, кто так плохо отзывается о его семье. Но здесь, в одиночестве посреди океана, без родных и средств к существованию, он просто не мог найти в себе гнев. В нем не осталось огня. Он был напуган и устал.
В любом случае все это соответствовало рассказам о былом семейном богатстве, которое полностью растворилось в течение нескольких лет после его рождения. Мать частенько и с горечью на это сетовала. Робин только смутно знал подробности, но история была похожа на многие печальные семейные истории в Китае эпохи Цин: стареющий патриарх, распутный сын, порочные и злокозненные друзья и беспомощная дочь, на которой по какой-то загадочной причине никто не хотел жениться. Когда-то, по словам родни, Робин спал в лакированной колыбели. Когда-то у них был десяток слуг и повар, который готовил деликатесы, привезенные с севера. Когда-то они жили в поместье, где могли бы разместиться пять семей и по саду разгуливали павлины. Но Робин всегда знал только хибару у реки.
– Мама говорила, что дядя промотал состояние в опиумных притонах, – сказал Робин. – Поместье забрали кредиторы, и нам пришлось переехать. Когда мне было три года, дядя пропал, остались только мы, тетушки и дедушка с бабушкой. И мисс Бетти.
Профессор Ловелл неопределенно загудел, выражая сочувствие.
– Как печально.
Не считая этих разговоров, профессор проводил бо́льшую часть дня в своей каюте. Робин видел его только эпизодически в кают-компании за ужином, но чаще миссис Пайпер собирала тарелку с галетами и вяленой свининой и относила в каюту.
– Он трудится над переводами, – объяснила она Робину. – Видишь ли, он всегда берет в плавание книги и рукописи, любит начать перевод еще до того, как доберется до Лондона. Там у него дел невпроворот, он ведь важная персона, член Королевского азиатского общества, знаешь ли, и говорит, что только в путешествиях по морю может побыть в тишине и покое. В Макао он купил несколько словарей с рифмами, чудесные книжки, но не позволяет мне к ним прикасаться, слишком уж у них хрупкие страницы.
Робин с удивлением узнал, что они побывали в Макао. Он не слышал ни о какой поездке в Макао и по наивности считал, что профессор Ловелл приехал в Китай только ради него.
– И долго вы там жили? В смысле в Макао?
– Две недели с хвостиком. Вышло дольше двух недель из-за задержки на таможне. Они не хотели впускать иностранку, мне пришлось переодеться и изображать дядю профессора, можешь себе такое представить?
Две недели.
Две недели назад мать Робина еще была жива.
– Все хорошо, дорогой? – Миссис Пайпер потрепала его по голове. – Ты что-то побледнел.
Робин кивнул и проглотил слова, которые не следовало произносить.
Он не имел права возмущаться. Профессор Ловелл столько всего обещал ему, хотя ничего не был должен. Робин еще не вполне понимал правила того мира, в который ему предстояло влиться, но знал, что ему стоит быть благодарным. Почтительным. Не стоит злить благодетеля.
– Может быть, я сам отнесу профессору тарелку? – спросил он.
– Спасибо, мой хороший. Это так мило с твоей стороны. Ступай, а после встретимся на палубе и посмотрим на закат.
Время словно растворилось. Всходило и заходило солнце, но без какой-либо привычной рутины – не нужно было ходить за водой или бегать с мелкими поручениями – дни казались одинаковыми, в любой час. Робин спал, перечитывал старые книги и гулял по палубе. Время от времени он болтал с другими пассажирами, которым, казалось, всегда приятно было услышать почти идеальный лондонский выговор из уст китайчонка. Помня слова профессора Ловелла, он старался говорить и думать исключительно на английском. Когда вдруг появлялись мысли на китайском, он их отбрасывал.
От воспоминаний он тоже отмахивался. Забыть жизнь в Кантоне оказалось так легко – мать, дедушку с бабушкой, десять лет жизни в порту, – быть может, потому, что переход был таким резким, а разрыв таким окончательным. Робин оставил позади все, что знал. Ему не за что было уцепиться, не к чему возвращаться. Теперь его мир состоял из профессора Ловелла, миссис Пайпер и далекой страны по ту сторону океана. Он похоронил прошлую жизнь, не потому что она была ужасна, просто только так он мог выжить. Робин натянул английский акцент, как новое пальто, всячески стараясь приспособиться к нему, и за несколько недель привык его носить. Вскоре никто уже не просил его сказать несколько слов по-китайски ради забавы. Через несколько недель никто уже и не помнил, что он китаец.
Однажды утром миссис Пайпер разбудила его очень рано. Робин возмущенно засопел, но она настояла.
– Пойдем, милый, такое нельзя пропустить. – Зевая, он надел куртку. Выйдя на палубу, в холодное утро, укутанное таким густым туманом, что едва можно было различить нос судна, он еще потирал глаза. Но когда туман немного рассеялся, на горизонте показались темно-серые силуэты. Так Робин впервые увидел Лондон – Серебряный город, сердце Британской империи, в то время крупнейший и богатейший город в мире.
Глава 2
Огромный город, что судьбу моей страны решает,
Как и судьбы мира.
Уильям Вордсворт. Прелюдия
Лондон был мрачным и серым, но тут же взрывался цветом; шумным, бурлящим жизнью, но жутковато тихим, населенным призраками и кладбищами. Пока «Графиня Харкорт» плыла вглубь страны по Темзе, к порту в бьющемся сердце столицы, Робин заметил, что Лондон, подобно Кантону, – город противоречий и толп, как и любой город, служащий гаванью для всего мира.
Но, в отличие от Кантона, сердце Лондона билось, как отлаженный механизм. По всему городу гудело серебро. Оно мерцало на колесах кебов и колясок, на лошадиных подковах, сверкало под окнами и над дверями зданий, было закопано под улицами и скрыто в стрелках тикающих часов в башнях, выставлялось напоказ в витринах магазинов, а вывески гордо превозносили магические свойства хлеба, ботинок или всяких безделушек. Жизненная сила Лондона обладала резким и звонким тембром, совершенно не похожим на потрескивания шаткого бамбука, которыми был наполнен Кантон. Звук здесь был искусственным, металлическим – будто у ножа, скрипящего по стальному точилу; чудовищный промышленный лабиринт, как у Уильяма Блейка: «жестокий труд / Бесчисленных колес, вращающих одно другое / Тиранами-зубцами» [6].
