– Септимус узнал о заговоре против него, – продолжила она. – Несколько молодых людей его возраста, – он не был уверен, кто – сформировали заговор, чтобы избавиться от него и сместить Дом Гая с престола.
Она сглотнула.
– Я думаю, он подозревал, что вторжение Маратов было спровоцировано этой группой. И по моему мнению, они нанесли удар по нему во время боя. Из глаз Исаны потекли слезы, снова делая комнату расплывчатой.
– Они убили его.
Она сглотнула и заставила себя продолжать.
– Септимус отослал меня из лагеря в сопровождении моей младшей сестры, Алии, вместе с Арарисом в качестве моего сингуляра как раз перед тем, как мараты напали. Но мне было тяжело из-за ребенка, роды начались прежде, чем мы успели пройти чуть больше нескольких миль. Мы спрятались в пещере. Это были сложные роды. Алия помогала мне, но умерла от ран. Вот, где Октавиан родился. В пещере. Хотя его отец боролся с захватчиками и предателями и умер так, чтобы у других был шанс выжить.
Глаза Тави вдруг заблестели. Выражение его лица не изменилось, но слёзы покатились по щекам.
– Я была одна, – тихо сказала Исана. – Не считая Арариса. И он не мог защитить Октавиана от тех, кто убил его отца. Не мог и Секстус. Он не смог защитить своего собственного сына, и я не могла надеяться на его раскаяние.
Она почувствовала, как ее спина выпрямляется.
– Так что я спрятала Октавиана. Арарис отметил свое лицо знаком труса, зная, что никто не будет искать Арариса Валериана под ним, и продал себя в рабство. Я купила его, и он помогал мне следить за Тави в стедгольде моего брата.
Она протянула руку и коснулась его волос рукой.
– Мы никому не сказали. Даже Октавиану. Не было другого способа уберечь его.
Она встретила взгляд ее сына и почувствовала его горечь, длившуюся всю жизнь, и только зародившийся страх. Она ощутила его гнев. А за всем этим, с каждой эмоцией переплеталась его любовь. Простая, возможно, сильно омраченная, но не сломленная.
Ее сын по-прежнему любил ее.
Он был зол, боялся будущего и был подавлен из-за потери своего отца, которого никогда не знал, даже если он сам этого пока не осознавал.
Хотя его сердце было ранено, раны могут исцеляться. Со временем они пройдут.Его любовь не пройдет.
Исана присела, наклонила голову и нежно прислонилась лбом ко лбу Тави. Он прижался к ней и нашел ее руки, крепко сжав их. Какой-то момент они оба проливали слезы, оплакивая потери, раскаиваясь и сожалея.
Исана прошептала, так тихо, чтобы не услышал Цирил.
– Мне так жаль. Отец бы так тобой гордился, мой Тави.
Плечи её сына дернулись, дыхание на секунду перехватило, он склонил к ней голову. Она яростно сжала его в объятьях. Он тихо плакал, иногда вздрагивая. Исана держала его, закрыв глаза.
Она открыла их снова, когда почувствовала боль Цирила. Он встал из-за стола, морщась и хромая, когда вес пришелся на искалеченную ногу. И молча отдал кольцо на цепочке обратно Исане.
– Спасибо, – прошептала она.
– Вы должны спрятать его, миледи, – прошептал он. – Пока не придет время.
Затем он болезненно опустился на одно колено.
Исана коснулась плеча Тави.
Он поднял глаза, чтобы встретиться взглядом с сэром Цирилом.
Цирил низко склонил голову.
– Ваше Высочество, – пробормотал он. – Чем я могу служить Короне?
Тави находил несомненную иронию в том, что койка в его камере была заметно комфортнее, чем его собственная. И, определенно, куда чаще использовалась за те два года, что прошли с момента постройки.
Иногда на ней прохлаждались пьяные или подравшиеся легионеры, но это было редким событием. В общем, Тави последовал примеру Цирила, доверив своим центурионам поддерживать дисциплину, чтобы не вмешиваться самому, и, в результате, камеру изнутри видели только те легионеры, что были достаточно незадачливы или глупы, чтобы в непотребном виде попасться на глаза капитану.
Впрочем, он уже не был их капитаном. И, возможно, уже никогда не станет.
Это беспокоило его больше, чем он ожидал, тем более, что эта должность была навязана ему, в первую очередь, необходимостью. И только здесь, в Элинархе, спустя два года, она начала становиться для него чем-то привычным.
Эти два года не были счастливыми. Слишком многие люди были ранены или убиты. Но, однако, были и знаменательные моменты. Были радости, чтобы уравновесить печаль, смех, чтобы противостоять слезам. Он работал усердно и завоевал уважение, а также проливал кровь. Он обрёл друзей, которые сражались рядом с ним.
Это место стало его домом. И теперь все это закончилось.
Он лежал на своей койке, глядя в каменный потолок. Он скучал по своей комнате в штабе. Он скучал по обычной рутине Легиона.
Были времена, когда он скучал по Бернардгольду – Исанагольду, поправил он себя. Только, вероятно, это также не сможет продолжаться дальше.
Решение открыться сэру Цирилу все меняло. Знание правды все меняло.
Он пытался разобраться в своих мыслях и чувствах, но еще больше запутывался.
Исана была его матерью. Его отец был убит, и его враги, вероятнее всего, все еще были на свободе. Должен ли он чувствовать гнев на того, кто забрал у него отца?
Ему казалось, что он должен, но до сих пор его не чувствовал. В преданиях молодой человек в подобном положении должен был дать клятву отомстить и с мрачной решимостью отправиться карать убийц отца.
Вместо этого он просто оцепенел. Слишком многое произошло слишком быстро. Эмоции Исаны, когда она рассказала ему о его отце… были слишком мучительными.
Он впитывал их, как человек, умирающий от жажды, несмотря ни на что, но нельзя сказать, что это его сильно потрясло. Возможно, это странно безмятежное отсутствие эмоций было просто результатом чрезмерного воздействия, подобно звону в ушах в тишине, наступившей после грохота боя.
Он почувствовал горе, сожаление и беспокойство своей матери также отчётливо, как если бы они были его собственными. Он никогда прежде не чувствовал чужие эмоции так ясно – даже эмоции Китаи.
Он недоумевал, почему его восприятие так усилилось, когда они исходили от Исаны. Прежде он мог лишь представить себе её добрые намерения, её страхи, мотивы, побудившие её обманывать его и всех остальных все эти годы.
Теперь он знал. Он знал, что она действовала из любви и отчаяния, выбрав единственный способ, которым могла защитить его. Он знал, как сильно она любила Септимуса и как жестоко его смерть ранила её.
Он знал, как сильно она любила его. Когда она наконец заговорила с ним об этом, она сказала ему правду, целиком и полностью, и не только словами, но открыв ему сердце и душу. Он это знал. Не осталось абсолютно никакого места для сомнений.
