– Стреляй все равно куда, – сказал Мэлсдорж.
– Ну, спасибо…
– Ладно, чего там. Дело не в тебе, майор, хоть мужик ты и хороший. Порядок должен быть. Если ты мертвый – лежи, а не скитайся по чужим векам. У нас от своих не продохнуть, скоро и в степи будет тесно, а тут еще и китайцы плодятся…
Сварог осторожно покачал пули кончиком пальца. Они сидели в гильзах крепко, словно генералы из «райской группы» в московских кабинетах. Мэлсдорж разлил остатки водки в два стакана, зашвырнул свою в рот, не коснувшись губами посуды (Сварог завистливо крякнул), пососал селедочный хвост, держа его за плавники, привычно вытер пальцы о голенище мягкого сапога, подумал и спросил:
– А чего ты, если подумать, ерепенился? Был бы уважаемым человеком, на лошадке скакал, города брал… Все лучше, чем сейчас.
– Да привык я здесь как-то, – сказал Сварог. – Прижился.
Он подозревал, что лукавит – в первую очередь перед собой. Видимо, все дело – в голой степи. Окажись на месте молодого честолюбивого степняка король из высокого замка (водопровод и канализация не обязательны), все прошло бы не в пример легче. Но степь выглядела очень уж пустой, необставленной, скучной. А Сварог был неистребимо городским. Степь (пусть и называвшаяся иначе) старательно и яро пыталась убить его и в стране Аллаха, и в стране Льва, в степи пропал без вести отец, степь уже два года держала его здесь в плоской тюрьме без стен. Степь меняла облики и названия, степь ни разу не задела ни осколком, ни пулей, но всегда оставалась злокозненной плоскостью, богатой лишь необозримыми горизонтами да изредка – горами.
Он шумно вздохнул, защелкнул патроны в обойму, обойму в рукоятку, спросил:
– А еще водка есть?
Безымянные монголы, мешая друг другу, торопливо полезли в шкафчик.
Назад Сварог возвращался тепленьким, бодрым и совершенно бесстрашным. Он передернул затвор, вдобавок еще взвел курок, чтобы не полагаться на самовзвод. Сие было чревато – случалось, «Макар», лежа в кобуре или в кармане, сам собой срывался с предохранителя, бабахал самостоятельно, и хозяин получал пулю – в соответствии с присущим ему везением или невезением. Но Сварог хотел подстраховаться.
Он шагал, браво покачиваясь, держа курс на скудные огни военного городка и услаждая себя песней из французского репертуара:
Его отец был арлекином,
а мать наездницей была.
И с колыбели был подкинут
он в мир добра и зла.
А колыбель его висела
над самой клеткой льва,
и слышал мальчик то и дело
судьбы своей слова:
«Ты был рожден акробатом,
твой долг – менять города…»
Когда-то, в полузабытые времена больших несбывшихся надежд, он пел ее под гитару по-французски, а сейчас помнил только вариант на языке родных осин. Земля под ногами оставалась твердой, разве что норовила, стерва, то и дело вздыбиться и заехать под коленки. Нохор не появлялся. Под луной замаячил справа сутулый, чутко присевший снежный человек алмасты – но этот перебросками во времени не занимался и вряд ли сам знал точно, в каком времени живет. Для ученых он был загадкой, для читающей публики сенсацией, а для местных жителей – неопасной вонючей тварью, обитавшей поблизости с незапамятных времен и потому столь же привычной, как закат или понос. Белые люди в военной форме поначалу принимали его за алкогольную галлюцинацию, но потом тоже приобвыклись, если не считать озверевшего от безделья особиста, полагавшего здесь замаскированные китайские происки.
Сварог поднатужился и гаркнул:
– Зашибу, сука!
Алмасты отпрыгнул, не сгибая колен, и припустил во мрак, в котором благополучно и растворился. Он уже успел понять, что от белых людей в военной форме нужно спасаться галопом.
– Это нормально, – сказал сам себе Сварог голосом то ли Горбачева, то ли Кашпировского, идиотски захихикал и пошел дальше под огромными звездами.
В эту ночь его так и не потревожили. Утречком он отпился холодной водой и поскорее убрался подальше от семейного очага, пока жена не обнаружила исчезновения золота. Насколько позволяли служебные обязанности и распорядок дня, он то и дело уединялся, откровенно нарываясь. Да так и не нарвался. Начал даже подозревать, что удрученный провалом эксперимента шаман умер от инфаркта или был сгоряча укорочен на голову.
Домой возвращаться как-то не тянуло. Он без всякого удовольствия забрел в гости к замполиту Ульянову (ни с какого боку не родственнику). Ульянов без всякой фантазии кушал водку и был мрачен, как никогда, – в голову ему стукнуло, что в нынешние бурные психопатические времена его под горячую руку причислят к родственникам вождя трудящихся всего мира и, чего доброго, положат в Мавзолей. Симптомчики были знакомые, означавшие, что к ночи из холодильника полезет Карл Маркс, и придется бежать за доктором Зуевым, который Карлу непременно прогонит, если только сам не будет гонять друидов. Правда, если подумать, для замполитовой печали были все основания – ходили стойкие слухи, что в ближайшее время замполитов ликвидируют как класс, а ничего другого Ульянов как-то не умел, да и не особенно-то порывался учиться, честно говоря. На сковородке у него догорал разодранный по страничкам партбилет – но Ульянов, как выяснилось, к демократам примыкать вовсе не собирался, просто разочаровался в родной партии, разучившейся делать перевороты. Сварог выпил водки, пожелал Ульянову приятной беседы с Карлом Марксом и направился к археологам.
На полдороге его и достало – и качественно. Он вошел в сухую твердую землю, как утюг в ведро с водой, чисто по привычке побарахтался немного, но потом опомнился, зачем-то поднял руки над головой, решив, что так пойдет легче, – и провалился из солнечного дня в ночь. Поблизости жарко пылали высокие костры, ржали лошади, вокруг стелился странно тяжелый, устойчивый дым из причудливых курильниц на затейливых ножках, и шаман, целехонький и здоровехонький, разразился столь радостными воплями, что голова его, похоже, еще миг назад и впрямь висела на волоске.
А Нохор смотрел на Сварога с нехорошим удовлетворением, как на желанную долгожданную игрушку, улыбался во весь рот, и у висков покачивались черно-бурые лисьи хвосты и еще какие-то плоские золотые висюльки, дракончики и кони. Сварог медленно и плавно, как во сне, опустил руку, дернул большим пальцем клапан кобуры.
– Ну и пришлось же за тобой побегать, – сказал Нохор. – Как за капризной девкой, право слово. Ничего, все позади… – И приказал, не оборачиваясь: – Приведите ему коня.
Кто-то, невидимый за пламенем костров, припустил прочь, отчаянно стуча сапогами. Все так же медленно и плавно Сварог поднял руку, отводя большим пальцем ребристый язычок, он успел еще испугаться, что по неведомым законам колдовства перенесенный в другое время порох не вспыхнет, а пружина не распрямится, – и тут же, в некий растянутый на долгие минуты миг, ощутил, как освобожденный ударник пошел вперед, и кусочек свинца в обтекаемой медной оболочке ввинтился в нарезы, подпираемый упругим, удлинявшимся цилиндром раскаленного газа, коричневая гильза неспешно ушла вправо по параболе… Кажется, рядом вопили, звенели оружием, выхватывая мечи на бегу, кто-то проломился прямо сквозь костер черным чертом в ворохе ало-золотистых искр – но вокруг Сварога уже смыкалась мутная пелена, и, стреляя второй раз, он уже плыл посреди этой пелены в непонятном направлении, видел еще, как прямо перед ним, перед дулом пистолета, возникла в сером тумане дыра с неровными краями, и в ней виднелись далекие костры с мелькавшими на их фоне черными, неправдоподобно четкими силуэтами – а потом исчезли и дыра, и туман. Сварог стоял почти на том же месте, впереди виднелся раскоп, а пистолет был в руке. Чисто машинально он выщелкнул обойму, большим пальцем вышелушил коричневые кургузые патроны. Их оказалось пять. Шестой, дело ясное, сидел в стволе, загнанный туда предыдущим выстрелом, – а две золотых пули остались в неизвестном прошлом. Значит, удалось. Произошло так быстро, буднично и скучно, что на душе стало не радостно, а скучно и больно. Сказкам положено кончаться как-то не так – то ли веселее, то ли необычнее.
