— Эсми! — крикнул он.— Эсми, прошу тебя! Это я! Это я! Я жив.
Слезы туманили глаза Эсменет, и его облик расплывался мазком сепии. Она стояла на твердой земле и в то же время стремительно проваливалась в бездну, потому что понимала: ее предательство бездонно, ее неверность неизмерима. Она помнила, как смешались ее мысли и кровь заиграла на лице и в паху в тот полдень, когда Келлхус случайно коснулся ее груди. Как билось сердце и прерывалось дыхание в ту ночь, когда Келлхуса возбудило ее прикосновение. Потаенные взгляды, похотливые мечты. Чудо пробуждения рядом с ним. Влажная теплота между ног, когда вокруг сухо, как в пустыне. Счастье обладать им, ощущать его между колен, во чреве, в самом сердце. Его сила, входящая в нее. Его стоны.
Ужас в глазах Ахкеймиона.
Кто эта подлая, лживая баба? Эсменет, которую он знал, не мог-ла так поступить! Она не могла сотворить это с Аккой. С ним!
Затем Эсменет вспомнила свою дочь. Где-то там, за морем. продана в рабство.
Ахкеймион вынул ногу из воды, нашарил сандалию. Он опустился на колено и стал завязывать кожаные ремни. В этих жестах Эсменет увидела смирение и трагедию, словно его действия были одновременно бесцельны и неотвратимы. Едва дыша, прижав руки к животу, она убежала.
Она оставила его у реки — единственного человека, пережившего Армагеддон. Человека, оплакивающего свою единственную любовь, единственную красу.
Оплакивающего шлюху Эсменет.
В ту ночь она вернулась к «Сагам». Снова ее тело и ее сердце ослабели. Она плакала, читая последнюю песнь...
Погасли костры, обрушились башни,
И враг нашу славу трофеем тащит,
И кровь наша в жилах струится все тише.
Вот повесть для мертвых. Они не услышат.
Она заплакала и прошептала:
— Акка...
Она была его миром, а мир лежал в руинах.
— Акка, Акка, прошу тебя...
По нелюдским легендам, от падения Инку-Холойнас — Небесного Ковчега — раскололась мантия земли и открылись провалы в бесконечную тьму. Теперь Сесватха знал, что эти легенды правдивы.
Ахкеймион притаился рядом с Нау-Кайюти, вглядываясь в разверзшийся перед ними провал. Много дней они пробирались ощупью во тьме, опасаясь зажечь огонь и выдать себя. Временами им казалось, что они движутся по закопченным легким, настолько дымными и извилистыми были туннели. Приходилось ползти, и содранные локти кровоточили.
За годы Великой Осады шранки прорыли туннели, ведущие от Голготтерата далеко за пределы окружавших его военных лагерей. Когда кольцо осады было разорвано, Консульт забыл об этих подземных ходах, сочтя себя неуязвимым. И неудивительно. Священная война с Голготтератом, к которой призвал Анасурим-
бор Кельмомас, рухнула под грузом злобы и людоедской гордыми. Нечестивое Пришествие было близко. Так близко...
И кто осмелился бы на то, на что сейчас решились Сесватха и младший сын верховного короля?
— Акка, пожалуйста, проснись.
— Что там? — прошептал Нау-Кайюти.— Какая-то дверь? Лежа ничком, они смотрели с выступающего края пропасти в
бездонный провал. Над ними нависала целая гора — утес над утесом, обрыв над обрывом спускались в бездну, а далеко вверху виднелась огромная изогнутая золотая поверхность. Она нависала над ними, необъятная, испещренная бесконечными строками письмен и барельефами — каждый шириной с парус боевой галеры,— изображающими битвы неведомых существ. Подсветка снизу придавала фигурам белый филигранный отблеск.
Они смотрели на ужасающий Ковчег, впечатанный в недра земли. Они добрались до самых глубин Голготтерата.
Внизу они видели ворота, а еще ниже была сооружена каменная платформа с двумя гигантскими жаровнями, дым от которых коптил поверхность Ковчега. Во мраке виднелась сеть лестниц и площадок. За стеной огня у ворот развалились и совокуплялись шранки. В пустоте звенели жалобные вопли.
— Акка...
— Что будем делать? — прошептал Сесватха.
Нельзя рисковать и обращаться к колдовству здесь, где малейший намек на магию привлечет Мангаэкку. Само присутствие в гаком месте смертельно опасно.
С присущей ему решительностью Нау-Кайюти начал снимать свой бронзовый доспех. Ахкеймион смотрел на его профиль, поражаясь контрасту между темной кожей и светлой густеющей бородкой. Во взоре принца светилась решимость, однако она была рождена отчаянием, а не страстью и уверенностью, делавшими Нау-Кайюти таким величественным в глазах людей.
Ахкеймион отвернулся, не в силах выносить сказанной лжи.
— Это безумие,— прошептал он.
Но она там! — прошипел воин.— Ты сам говорил! Оставшись в одной кожаной набедренной повязке, Нау-Кайюти встал и провел пальцами по ближним камням. Затем, ухва-
тившись за выступ, повис над бездной. Сесватха с бьющимся сердцем смотрел, как он перебирается через зияющие провалы, а на коже его от возбуждения выступил блестящий пот. Что-то нависло над ним. Какая-то тень...
— Акка, ты спишь...
Искра света, крошечная и яркая.
— Прошу тебя...
Поначалу Ахкеймиону показалось, что перед ним призрак, мерцающий туман, повисший в пустоте. Но, поморгав глазами, он различил ее черты, вписанные во тьму, и дампу, освещавшую ее продолговатое лицо.
— Эсми,— прохрипел он.
Она опустилась на колени у его постели, склонилась к нему. Его мысли неслись бешеной круговертью. Который час? Почему его защита не пробудила его? Ужас Голготтерата еще холодил вспотевшее тело. Эсменет плакала, он это видел. Он протянул руки, слабые со сна, но она не дала обнять себя.
Он вспомнил о Келлхусе.
— Эсми? — Затем уже тише: — Что случилось?
— Я... я просто хочу, чтобы ты знал...
Внезапно у него от боли перехватило горло. Он посмотрел на ее грудь, поднимавшуюся, как дым, под легкой тканью сорочки.
— Что?
Ее лицо сморщилось, затем она взяла себя в руки.
— Что ты сильный.
Эсменет ушла, и все снова поглотила тьма.
Тварь летела в ночи, глядя на землю внизу. Она поднималась все выше и выше, пока воздух не стал острым, как иглы, а полная звезд пустота не раздробилась на миллионы частиц. Тогда тварь поплыла свободно, раскинув крылья.
Нелегко разбудить столь древний разум.
Тварь думала так, как думала ее раса, хотя эти мысли не выходили за пределы их Синтеза. Прошла тысяча лет с тех пор, как в последний раз она сражалась на такой доске для бенджуки. Завет восстал из небытия. Их детей обнаруживали, вытаскивали на свет.
Священное воинство возродилось в качестве орудия для непонятных замыслов...
Этот червь мог бы действовать поумнее! Пусть скюльвенд сумасшедший, но от фактов нельзя отмахнуться, Дунианин...
