– Молодец… Я тебе на досуге расскажу о других способах самоубийства. Есть менее болезненные, поверь.
Едва они вошли в подъезд и за спиной у них гулко хлопнула обросшая гигантской бородой инея скрипучая дверь, в кармане у Тёмы ожил телефон.
– О, значит и связь уже есть, – сказал Филя. – Налаживается жизнь.
Тёма вынул мобильник, посмотрел на дисплей, а затем убрал телефон обратно.
– Рита, – пояснил он.
– Ага… То есть вот до такого уже дошло?
– Просто не хочу с ней говорить.
Они прошли один лестничный пролет, и телефон в кармане у Тёмы снова курлыкнул.
– Эсэмэску-то можно и прочитать, – толкнул его локтем Филя. – Старался человек, набирал, между прочим.
Тёма остановился на площадке между этажами и уставился воспаленным взглядом ему в лицо. Видно было, что ночь эту он совсем не спал.
– Чего смотришь? Проверь, говорю. Может, все объяснится… Может, наврал тебе этот Данилов.
Тёма вынул телефон, пощелкал кнопками и на несколько секунд замер, склонив голову к мертвенному свечению экрана. Пар, который срывался с его губ и до этого горячо и нервно клубился, прежде чем раствориться в неподвижном холодном воздухе, теперь застыл на месте, не поднимаясь к мохнатому от инея потолку. На какое-то время в этом заиндевевшем пространстве всё остановилось. Вообще всё.
– Это вам сообщение, – сказал наконец Тёма. – От какой-то Анны Рудольфовны звонили. Просили передать, чтобы вы заехали вот по этому адресу.
Он вытянул руку и показал текст на экране.
– Улица Ярославского, – прочитал Филя. – Это же где-то рядом?
– Соседняя, кажется. Параллельно проспекту идет.
Филя посмотрел ему в глаза, чтобы понять, насколько тот обескуражен. Тёма с мрачным безразличием смотрел на него в ответ. Взгляд его не отражал ничего, что ожидал увидеть в нем Филя, – ни гнева, ни боли, ни растерянности, ни жалости к себе. На Филю смотрела гнетущая пустота, и на мгновение ему даже показалось, что вместо Тёмы перед ним стоит его старый, любивший поглумиться над ним приятель.
– Вы чего? – спросил Тёма, глядя, как Филя начал вдруг трясти головой.
– Нормально всё. Пошли дальше.
Но всё было уже далеко не нормально. Филя соврал юноше в отчаянной попытке хотя бы так защитить себя, однако пустота, открывшаяся ему в Тёмином взгляде, уже хлынула, уже проникла в него, и устоять перед ней у него не было никаких шансов. Тяжелое безразличие человека, у которого внезапно отняли то, чем он жил, засасывало его подобно жадной чавкающей трясине, сдавливало грудную клетку, с хрустом ломало в ней все, что можно было сломать, и он беспомощно проваливался в него, в это безразличие, глядя на окружающий мир уже глазами раздавленного Тёмы. Филя как будто вновь оказался в своем ненавистном прошлом и ощутил знакомую леденящую глухоту. Сквозь нее с трудом проходили не только звуки, но вообще всё, что представляет собою жизнь. Эта глухота была вязкая, как местный туман, как холод. Бескрайняя, как зима.
Теперь Филя знал, что мальчик не врал ему этой ночью. Тёма на самом деле жалел, что они с Ритой сбили собаку, а не его. Он и вправду не хотел жить. Откуда в мальчишке выскочил такой градус и как он за одну ночь успел уйти на такой фальцет – это было не совсем понятно. Однако факт оставался фактом – Тёма сорвался и летел в пропасть, хотя еще два дня назад выглядел абсолютно нормальным. При первой встрече с ним Филя ни за что бы не угадал этой почти забытой, но все же такой родной ненависти к миру. Многое меняется в мироощущении мальчиков, когда они узнают, что их девочки спят с другими.
* * *
Дверь им открыл неприятный суетливый человечек, принявший их, очевидно за тех, кого он ждал, и потому впустивший без всяких расспросов. Человечком он был не по внешним своим габаритам, а по внутренней суете. При росте значительно выше среднего и довольно плотной комплекции он бесконечно и мелко что-то внутри себя перебирал, перекладывал с места на место, не знал, за что взяться, и потому хватался сразу за всё. Пока он вел своих ранних гостей на кухню, кузнечиком перепрыгивая через коробки, которые загромоздили всю прихожую и коридор между комнатами, он успел сообщить им, что это не весь товар, что у него на рынке свои азербайджанцы, что фруктов будет намного больше и что со второй теплой машиной он уже практически вопрос решил. Вполуха слушая его бормотание, Филя понял, почему эта квартира благоухала мандаринами. Человечек скупал по дешевке у городских торгашей все, что могло померзнуть на их не отапливаемых теперь складах, и срочно переправлял этот нежный товар в улусы, где цены падать не собирались. Навар, судя по всему, обещал быть большим, поэтому человечек искренне радовался городской аварии.
– А тех-то умельцев на площади видели перед театром? – быстро говорил он. – Вот это ребята сообразили, вот это респект. Прямо на месте буржуйки из листов железа клепают и тут же продают вместе с дровами. Народ валом к ним валит. Торгуют уже второй день. И рубли берут, и валюту. Даже украшения золотые – как договоришься. Красавчики, чего тут сказать.
В его голосе было столько искреннего восхищения и одновременно зависти, что Филя не удержался и пнул одну из коробок с мандаринами, через которые до этого он вежливо переступал.
На кухне Тёма сразу скрючился на табурете в углу и затих, однако Филя все время чувствовал его. Между ними протянулась невидимая, но очень прочная пуповина. Через пуповину пульсировала беда.
– Тепло у тебя, – сказал Филя торговому жучку, суетливо убиравшему со стола неаппетитно выглядевшие остатки ужина.
– Ага, – с готовностью кивнул тот. – Вчера жуткий дубак был, но я ночью тут напоил кое-кого из местной котельной, она автономно от основной магистрали тепло дает, подгон сделал – пообещали наш дом больше не отключать. Аварийку на нас перевели.
– Аварийку?
– Ну да. Аварийный ресурс. Для детских садов держат и для больницы. Надо по квартирам пройти, собрать с народа копеечку.
– Шакалишь?
– Зачем? – легко улыбнулся жучок. – Я ведь о людях заботился. Один за весь дом заплатил. Надо вернуть хоть сколько-то.
– О мандаринах своих ты заботился, – негромко сказал Тёма, глядя в пол перед собой.
Его лицо к этому моменту переменилось, как будто он нашел какое-то трудное, но очень важное для себя решение, и теперь по нему блуждала странная полуулыбка. Не отрывая застывшего взгляда от невидимой точки на грязном полу и явно не отдавая себе в этом отчета, он снимал и надевал широкое серебряное кольцо, которое украшало большой палец его левой руки. Филя кольца раньше не замечал, но сейчас вкупе со странной улыбкой этот бесконечно повторяющийся жест производил зловещее впечатление.
