Северяне переглянулись… и промолчали. Первым нашёлся Эврих. Из троих он по-прежнему оставался самым учёным и к тому же успел познакомиться с царедворцами при шадском дворе. Он поднялся с простой деревянной скамьи, на которой в присутствии наместника полагалось без разбору садиться и знатным и незнатным, и движением воинствующего оратора бросил на руку плащ. По этому движению вейгил, отнюдь не знакомый с повадками мудрецов Силиона, тем не менее мигом распознал в арранте опасного спорщика и приготовился к словесной схватке. Однако Эврих начал издалека.
– Твой приговор, – сказал он, – свидетельствует о склонности принимать взвешенные решения, за что тебе, без сомнения, честь и хвала перед правителем этой земли и перед Богиней, что наделила властью и тебя, и нашего государя. И я лишь попросил бы высокородного вейгила пояснить кое-что, ибо мы с друзьями не украшены всеобъемлющим знанием саккаремских законов. Ты не пожелал удовольствоваться нашими словесными заверениями касательно невиновности шо-ситайнца и требуешь неопровержимого доказательства. Однако, покуда речь шла о его осуждении, мы слышали только ссылки на пересуды прислуги. Было ли судьям предъявлено некое доказательство виновности, более весомое, нежели болтовня черни?
– Радостно видеть, что Лечителю покорились не одни лишь тонкости исцеления, но и вековые лабиринты наших законов, – ответствовал вейгил. – Видишь ли, почтенный, мы здесь привыкли руководствоваться безошибочным правилом, которое простой народ облекает в слова так: “Если осла увели уже после того, как была похищена лошадь, то вторая покража, возможно, есть следствие первой, но никак не наоборот”. Так вот. В самый день исчезновения ожерелья Винойр сопровождал молодую госпожу на прогулке верхом, дабы она могла убедиться, что халисунский конь, купленный для неё мужем, действительно утратил привычку шарахаться от малейшего шороха. По возвращении он снял госпожу с лошади и в который раз восхитился тем, как подчёркивают её красоту чудесные камни. Госпожа хранила сокровище в своей спальне. Когда же наутро обнаружилось, что оно пропало, многие задумались, как могло такое произойти, если она не слышала ничьих шагов рядом с собой? И тогда многим вспомнилось, как любезный вам шо-ситайнец похвалялся сноровкой. Он был единственным, кто мог подобраться и подхватить на руки злющего конюшенного кота, и тот не поспевал его оцарапать. И ещё. Однажды его спросили, как это он не побоялся оставить жену и тестя в Мельсине. А он со смехом ответил, что бояться им в городе некого, и добавил, что хозяин двора перестал брать с них деньги за постой, когда двор стала охранять пара собак, привезённых им с родины. Позже эти слова были расценены как оговорка, могущая подсказать, где следует искать краденое. К сожалению, на допросе шо-ситайнец так и не пожелал открыть ни хотя бы примерного расположения двора, ни имени его владельца… А без этого, как вы понимаете, в Мельсине что-то искать – моей казны недостанет. Быть может, почтенный Шехмал Стумех пожелает предпринять какие-либо поиски на свои средства… но это уже его дело. Итак, благородный Лечитель, я вынужден до некоторой степени признать твою правоту. Осуждая шо-ситайнца, мы руководствовались словами… и теми умозаключениями, которые людям, сведущим в законах, свойственно делать на основании кем-то сказанных слов. Вот поэтому для признания его невиновным мне и требуются доказательства ощутимее тех, которые здесь были названы болтовнёй, черни. Ведь если мы опустим равную тяжесть на обе чаши весов, та из них, что будет соответствовать невиновности, не сможет перевесить, не правда ли?.. Если сможете что-нибудь раздобыть, почтенные, приходите ко мне в любой час дня и ночи, я лишь рад буду восстановить справедливость…
* * *Лошади никуда не делись со своего места у коновязи: вышибале “Удалого корчемника” было заплачено с тем, чтобы он время от времени поглядывал, всё ли у них хорошо. И уже на дальних подступах к трактиру было заметно, что народу нынче там побольше обычного. Изнутри слышались звонкие переборы струн арфы и голос Ша-маргана, распевавшего очередную балладу. Волкодаву сразу вспомнилась песня о прекрасной Эрминтар, которой шустрый лицедей радовал девок на Другом Берегу. Нынешняя баллада тоже пелась на два голоса, и снова один был мужским, а другой женским, причём Шамарган необыкновенно здорово изображал оба. Требовалось знать, что поёт один человек, иначе в это трудно было поверить. На сей раз женский голос принадлежал прекрасной деве-воительнице, странствующей по белу свету ради искоренения зла. Мужской же – юному и восторженному песнопевцу, что влюбился в отважную красавицу и взялся повсюду сопровождать её, на досуге воспевая подвиги воительницы в самых возвышенных красках.
Волкодав, Винитар и Эврих подоспели как раз к тому моменту, когда славная мастерица меча прибыла в некий город, изнывавший под властью жестокого управителя. Все от него стоном стонали, и бедные, и богатые, и даже собственная жена, но, как водится, в открытую выступить никто не решался. Люди ждали героя – и герой появился. Верней, героиня.
Хватит горя и муки, беспомощных слёз!
Засиделся на троне ворюга!
По молитве народной им ветер принёс
Очистительных молний подругу…
Храбрая дева, которой словословия явно успели изрядно поднадоесть, то и дело перебивала песнотворца, вмешиваясь в повествование и как бы стаскивая сказителя с небес обратно на землю:
“Справедливое солнце горит на клинке,
Разрубающем чёрные узы…” –
“Мы, порыскав, застигли его в кабаке
Возле стойки. И пьяного в зюзю!” –
“Дева-воин не пятится перед врагом,
Нападает с решимостью храброй…” –
“Я влепила ему между ног сапогом
И по рылу добавила шваброй!” –
“Выпад! Выпад! Поёт несравненный булат
О желанной и близкой победе…” –
“Кто же знал, что он спьяну качнётся назад
И башкой об решётку заедет?”
Финал песни оказался дважды закономерен. Во-первых, потому, что истребительница неправды снискала награду, на которую, по жизненному убеждению Волкодава, ей только и следовало рассчитывать:
“Так настала погибель источнику зол…” –
“Мы узрели вдову у окошка:
Муж твой, девочка, был преизрядный козёл.
Там лежат его рожки и ножки…" –
Ваша помощь, признаться, поспела как раз,
Сил не стало, скажу я вам честно!
Только лучше, ребята, вам всё-таки с глаз
Поскорее с моих бы исчезнуть.
Хоть и доброго слова не стоил мой муж,
За убийство карают законы…"”
Вторая закономерность состояла в поведении самого Шамаргана. Лицедей, вероятно, опасался перестать быть самим собою, если его трактирные песнопения хоть один-единственный раз не кончатся потасовкой. Играя на арфе и громко распевая стихи, он вовсю вертел головой, улыбаясь и подмигивая пригожим девчонкам – тем более, что речь шла о воительнице и влюблённом. Его ужимки не могли не снискать ревнивого внимания парней. Очень скоро прозвучал рык дебелого глиномеса, нажившего телесную могуту на битье хлебных печей:
