Потомок древнего грузинского рода [1], не успел собрать вокруг себя людей, но все же погиб, не посрамив своих предков. Выхватив револьвер, князь хладнокровно опустошил барабан в набегавших на него со всех сторон противников, а когда кончились патроны, продолжил драться кинжалом и шашкой, пока не пал под ударами противника.
На другой стороне редута, стояло горное орудие, вокруг которого развернулось целое сражение. Оказавшиеся в критический момент без винтовок канониры не растерялись, а схватившись за гандшпуги[2]и другие подручные средства, отбивались, пока не смогли зарядить свою пушку и выстрелили в упор, проделав картечью целую просеку в рядах нападавших. Увы, этот успех оказался единственным. Верно оценившие опасность, исходящую от артиллерии, враги со всех сторон навалились на горстку храбрецов и не считаясь с собственными потерями дрались пока не покончили с ними. Вместе с расчетом погиб и начальник артиллерии подполковник Мамацев, до последнего командовавший своими подчиненными.
Успех вражеской вылазки был полным. Им удалось разбить весь левый фланг русской позиции и даже захватить батальонное знамя. Прояви нападавшие больше дисциплины и кто знает, не последовало ли бы за разгромом апшеронцев поражение всего Закаспийского отряда, но почувствовавшие вкус победы текинцы были не солдатами, а налетчиками. Никто не мог бы упрекнуть воинов пустыни в отсутствии храбрости, но дисциплины им не хватало и когда поле битвы осталось за ними, привычка к грабежу взяла верх.
Вместо того чтобы продолжать атаку и, пользуясь возникшей паникой, ворваться в главный лагерь русских войск, навязывая им единственно выигрышный сценарий ближнего боя, они рассыпались по занятому ими укреплению и предались самому безудержному мародерству. Обирая до нитки и мертвых, и еще живых, поминутно ссорясь из-за добычи, защитники Геок-тепе упустили главное — инициативу и время.
Напрасно предводители в дорогих красных халатах хлестали плетями нерадивых подчиненных, то грозя им казнями и небесными карами за неповиновение, то обещая райские кущи, если они снова пойдут в бой. Превратившиеся в неуправляемую толпу воины не слушали, а продолжали рыскать вокруг в поисках ценностей, а добыв что-либо стоящее, тут же бросали все и тащили трофеи в крепость, пока русские или собственные товарищи не вздумали отнять захваченное добро.
Наконец, добыча кончилась, и шайка разбойников снова стала превращаться в подобие войска. С трудом вернув управление, командиры снова погнали его в бой, но благоприятный момент оказался безнадежно упущен. В следующей линии уже стоял наготове батальон туркестанцев под командованием полковника Куропаткина.
Алексей Николаевич был не только дельным генштабистом, но и храбрым, можно даже сказать решительным офицером и сейчас вокруг него собрались такие же храбрецы. Ни тени страха, ни капли замешательства не мелькнуло в глазах бойцов, когда толпы текинцев с криками «Алла» хлынули на редут. Вал нападающих уже почти достиг бруствера, когда хлестнувший подобно огромному бичу залп сотен винтовок выкосил первые ряды. Последующие залпы загремели с убийственной частотой. Пистолетная дистанция почти исключала промахи. Каждая тяжелая тупоконечная пуля находила себе жертву, а то и не одну, круша кости, разрывая и калеча тела, выбивая фонтаны крови и оглушая силой удара, пока, наконец, оказавшийся в безумной мясорубке противник не дрогнул.
Тонко почувствовавший этот момент полковник скомандовал атаку, и ощетинившаяся штыками стена разом поднялась из траншей.
Напрасно отдельные храбрецы бросались на них, пытаясь увлечь своих товарищей. Залп, затем несколько шагов, затем снова залп и текинцы побежали назад, устилая землю телами павших. Тех, кого миновали пули, добивали штыками. Поле боя осталось за русскими, вылазка была отбита.
Едва наступило утро, оставшийся верным своим привычкам Скобелев, вызвал оркестр и приказал ему играть бравурные марши, попеременно чередуя их. Собранные со всего лагеря санитары помогали легкораненым и выносили на носилках тяжелых. Тех, кому посчастливилось еще меньше, собирали специальные похоронные команды. Так что вскоре, только тела нападавших оставались лежащими на земле обильно пропитанной кровью сражавшихся. От этого казалось, что потери у противника много выше, каким бы слабым утешением это не звучало.
Отдельно был поставлен небольшой навес, под которым стояло несколько носилок, накрытых толстой парусиной. На них покоились останки погибших офицеров. Санденецкого, Магалова, Готто, батальонного лекаря Троцкого, Чикарева и, наконец, Мамацева. Тело бравого подполковника было до того изрублено, что пришлось собирать его по частям. Рядом стояла грубо-сколоченная лавка, на которой с безумным видом сидела молодая вдова.
— Катенька, милая моя, родная, ну нельзя же так, — пыталась привести ее в чувство Люсия. — Пойдем. Тебе нужно привести себя в порядок или хотя бы умыться.
— Нет. Лучше ты иди, — тихо отвечала та, каким-то совершенно безжизненным голосом. — Я еще немножко посижу с Димочкой.
— Что? — вздрогнула баронесса.
— С Димочкой, — тускло повторила Катя. — Я никогда не называла его так прежде, хотя очень хотелось. Нет. Только Дмитрий Осипович, или «мон лейтенант-колонель»[3], когда мы были одни. Ему нравилось это сочетание лейтенант и колонель.
— Ах вот что.
— Да. Теперь мне уж поздно, а тебе еще нет.
— О чем ты? — удивилась сестра милосердия.
— Мой Дима погиб, а твой еще нет. Скажи ему, а не то потом жалеть будешь. Ступай, найди его.
Вспыхнувшая как маков цвет барышня, хотела что-то возразить, но горе подруги было так неподдельно, да и место для отповеди совершенно не подходило. Поэтому она, не будучи в силах выдерживать это напряжение, поспешила уйти.
Возвращаться в госпиталь пришлось через редут, по которому туда и сюда сновало множество народа. Солдаты занимались наведением порядка, посыльные разносили распоряжения начальства. Санитары все еще искали раненых. Все они переговаривались, шумели, иногда даже смеялись, как будто не было вокруг ни смертей, ни запустения, ни потерь товарищей. Но всего громче звучала музыка полкового оркестра, игравшего скорый марш№ 6.[4] От всей этой какофонии голова барышни шла кругом, и она поневоле остановилась.
— Сестричка! — отвлек ее чей-то хриплый голос.
— Что?! — испугалась она.
— Помоги, сестричка, — почти прошептал раненый. — Мочи уж нет терпеть.
— Что с вами?
— Яви божескую милость, дай водицы испить. В горле пересохло, сил нет.
— Я… я сейчас принесу, — пообещала она.
— Глоточек, — продолжал причитать солдат. — А там и помереть не страшно…
Охваченная состраданием Люсия бросилась бежать, но не успела она сделать и нескольких шагов, как налетела на какого-то офицера и, не удержав равновесия, едва не упала наземь.
— Простите! — вырвалось у нее.
— Куда это вы так спешите? — поинтересовался тот, подхватывая девушку.
— Я? Там раненый, ему надо помочь…
— И кроме вас это сделать больше некому, — хмыкнул прапорщик.
— Будищев, это вы? — изумилась она, узнав, наконец, его.
— Я, — просто ответил тот.
— У вас есть вода?
— Держите, — ничуть не удивившись вопросу, отвечал он, снимая с пояса флягу.
— Это не мне, это солдату.
— Что же, пойдемте к вашему солдату, — пожал плечами Дмитрий. — Только быстро.
— Вы торопитесь?
— Федьку надо найти.
— Кого, простите?
— Федора Шматова.
— Ваш слуга, — сообразила баронесса. — А что с ним?
— Не знаю, — еще больше помрачнел и без того хмурый моряк.
— Вот он, — остановилась перед лежащим в траншее солдатом Люсия. — Давайте свою флягу.
— Воды! — прошептал тот, явно теряя силы.
— Ну что же вы? — протянула руку сестра милосердия.
— Нельзя ему пить, — покачал головой Будищев.
— Что?!
— Ранение в живот, — пояснил свои слова Дмитрий, показывая на окровавленные ладони солдата, которые он прижимал к пятну крови на грязной гимнастической рубахе. — Его надо к доктору, причем побыстрее.
