грязи? – сердито спросил мальчик. – Я мог увернуться!
Подбежал Иригойен. Нагнулся к мёртвому, осенил себя знамением Полумесяца и пробормотал:
– Она отомстила…
– Да, – сказала мать Кендарат. – Она отомстила.
…А в лицо мне – всё снег. Стылый ветер да мокрые хлопья.
Он слепит мне глаза и за ворот по капле течёт.
Так какого рожна я под эти разящие копья
Всё шагаю упрямо вперёд, и вперёд, и вперёд?
Может, где-то меня ожидают у печки пельмени
И заботливый родич усадит поближе к теплу?
Так ведь нет – и зачем, если валит метель на колени,
Я упрямо встаю и опять ковыляю сквозь мглу?
Снежный плащ на плечах набирает всё большую тяжесть,
И не гнутся колени, и в полную грудь не вздохнуть,
А тропа впереди всё никак не становится глаже,
И неведом конец, что собой увенчает мой путь.
Всё, наверно, случится в свой срок и обыденно-просто.
Наметёт непогода ещё один холмик в снегу,
И буран бу дет петь свою песню над вечным погостом,
И лихая позёмка отнюдь не замрёт на бегу.
Грех роптать на судьбу! Не такие, как я, цепенели
И последний поклон отдавали холодной земле.
Я за ними бреду – без надежды и, в общем, без цели,
Путеводной звезды не умея увидеть во мгле.
Но пока я дышу, не дописана эта страница,
И рябиновый посох не выпал ещё из руки.
Вместе с корками мокрого льда отдираю ресницы
И в жестокой усмешке свирепые скалю клыки.
В Халисуне было принято воздавать почести мёртвым.
Волкодав в своё время наслушался ещё от Динарка, как у неблагодарных детей шли прахом все дела и начинались несчастья. И о том, как добрые люди давали погребение незнакомцу, найденному в степи, не подозревая, что обретают незримого покровителя.
Где попало здесь хоронили только рабов. Свободные удостаивались Посмертных Тел. У простого народа скудельницы, вмещавшие толику праха, бывали даже из глины, люди побогаче покупали куски сердолика и яшмы и несли их камнерезам, чтобы затем поместить в домашней божнице. Кое-кто при случае хвастался красотой и дороговизной камней, но такой похвальбы обычай не одобрял.
Для шулхадов и высших вельмож Посмертные Тела ваяли только в граните. Это далеко не самый нарядный и дорогой камень и к тому же сущее проклятие в обработке, но он вечен. Слоистый малахит не выдержит непогод, гладкий мрамор испортят вездесущие птицы, зеленчук [89] украдут и распилят бесшабашные воры, а гранит будет стоять.
Величайшие Тела начерно обрубленными доставляли в столицу на катках.
– Это страшная работа, но и благочестивая, – рассказывал Иригойен. Названый брат уговаривал его пожить, однако гимнопевец решил не отставать от друзей. – Раньше лямку возлагали на себя харраи, провинившиеся перед государем. Людям кажется, тогда-то Халисун был велик и вёл свою восточную границу по берегу, с которого виден дым над огненными горами Меорэ. Ныне мы оскудели и жалуемся на утрату земель, а опальные вельможи ставят в лямки рабов.
– Мы увидим, как везут такое Тело? – с любопытством спросила мать Кендарат.
Сын пекаря покачал головой:
– Глыбу для теперешнего шулхада привезли в самом начале правления. Теперь её режут и полируют, и мастеров никто не торопит, чтобы не поторопить и жизненный срок государя. Заканчивая труд, камнерезы оставят где-нибудь шероховатое пятнышко, чтобы Тело оказалось завершено лишь после кончины шулхада.
Чуть меньшие заготовки везли на огромных прочных телегах. Вроде тех, на которые грузили брёвна в лесистом Нардаре. Таких телег путники встретили уже три. Степная жрица, любившая лошадей, неизменно подходила полюбоваться громадными, до спины рукой не достанешь, неторопливыми и полными достоинства тяжеловозами. «Грешно упускать случай погладить такого коня, – говорила она. – Это придаёт силу». Мощь слаженного движения, послушного малейшей команде возчика, впрямь завораживала, но окованные железом колёса вминались в земную плоть, причём каждое последующее колесо проваливалось чуточку глубже. Они так распахивали дорогу, что едва ли не каждый год её прокладывали заново.
Считалось, что каменоломни Канары располагались в десяти днях пути от столицы. Постоялые дворы и харчевни здесь были передвижные, в тех самых кочевых жилищах, натянутых на косые решётки. Дорога меняла русло, словно прихотливая степная река, и они следовали за дорогой.
Теперь в нательном поясе Волкодава сохранялась маленькая коробочка. Она таила комочек земли из холмика у заставы, где домашняя служанка по имени Арзуни когда-то ждала сына.
В памятный вечер на улице Сломанного Стремени Волкодав с Иригойеном закутали промокшую мать Кендарат своими плащами и только собрались возвращаться на постоялый двор, когда из ворот, не жалея бисерных туфель, к ним выбежал Саал Тейекен.
«Почтенные… Почтенные… – не очень связно повторял он, захлёбываясь слезами. – Куда же вы… Что же вы так… Идёмте скорее, идёмте…»
«А этот человек не вполне лишён совести», – вполголоса заметила жрица.
В Халисуне, как и во многих других странах, избалованных солнечным теплом, зиму коротали кое-как. Вот и в доме Саала в хозяйских покоях довольствовались жаровнями. Единственный сколько-нибудь правильный очаг находился на кухне. Пока мать Кендарат переодевалась в сухую одежду, огонь под вмазанными котлами развели такой, что на стенках начал выгорать многолетний налёт, столь ценимый стряпухами.
«Матерь Луна, благослови этот дом, где сегодня совершается столь благое и доброе дело, – негромко произносил Иригойен. – Да пребудут резвыми могучие жеребцы и плодовитыми – смышлёные кобылицы. Да родятся под Лунным Небом хлопок и виноград, да поселятся изобилие и счастье под кровом, где даруют волю рабам…»
Медная серьга, некогда носимая Арзуни, теперь болталась в ухе девчонки на побегушках. Серьгу быстренько заменили, и милостивый господин Саал бросил её в открытую топку. Руки у него ещё дрожали. Он ни на шаг не отпускал от себя приёмного сына. Тот на всякий случай хмурился, не вполне понимая, в чём дело.
Шустрая девочка всё потирала намятое ухо. Несколько мгновений она провела без невольничьей бирки, и это едва ли не впервые навело её на дерзкие мысли.
«Я, оказывается, ходила со счастливой серьгой, – пробормотала она, думая, что её не услышат. – Я тоже себе летучую мышь поймаю на чердаке!»
Волкодав понимал, что выработки, откуда везли огромные глыбы, по природе своей не могли походить на самоцветные копи. Однако ничего с собой поделать не мог – помимо разума ждал
