она сделала достойный выбор, — вежливо сказал я.
— Спасибо. Так каковым будет ваше решение?
— Ну, если вы готовы сорваться отсюда завтра спозаранку — ничего не буду иметь против вашего общества.
— Барон, я рад это слышать. Можете мне поверить, я так жажду встретиться с моей невестой, что не собираюсь засиживаться в этой дыре ни одного лишнего часа. Завтра так завтра.
— Решено, — кивнул я. — Я прикажу слугам разбудить вас, чтобы вы успели собраться.
— Тогда пропустим по чарочке за знакомство? Я оплачу.
— Спасибо за предложение, но мой ответ отрицательный, — с улыбкой ответил я. — Предпочитаю держать голову трезвой.
— Дело ваше, барон, а я вот себя побалую. Невеста у меня строгая, вино на дух не переносит, так что придется держать себя после свадьбы в рамках. Ну а пока и покутить — не велик грех. — И офицер добродушно улыбнулся.
— Зачем вы разрешили ему с нами ехать? — удивленно спросил Чижиков, перед тем как легли спать.
— Не знаю, — спокойно ответил я. — Вдруг пригодится?
И оказался прав.
Мы проехали махонькую, дворов в десять, деревушку, построенную возле узкой полоски воды — не то ручья, не то речушки. Две женщины с платками на головах, в длинных домотканых рубахах на мостке полоскали белье и не обратили на нас внимания. Должно быть, проезжих тут и без нас хватало. Чуть поодаль мальчонка лет пяти ожесточенно натирал песком черные, как смертный грех, чугунки. Больше никого не увидели — сенокос был в самом разгаре.
— Эй, девоньки, — приосанившись, выкрикнул Михайлов, — мы в Псков правильно едем?
Одна из женщин, помоложе, оторвалась от стирки, махнула рукой в направлении дремучего леса, видневшегося километрах в двух от деревеньки:
— Туды езжайте. Все прямо и прямо до самой Боровни, а там спросите.
— А что за Боровня такая?
— Деревня это, — явно удивившись вопросу, ответила женщина. — Большущая!
Понятно, для кого-то и село — город. А для такой глухомани и подавно. Я вообще поражался столь малой заселенности этого края. Можно проехать приличное расстояние и не встретить ни одной живой души.
— А попить молочка холодненького не найдется? — поинтересовался Чижиков.
— Дашь копеечку, я тебе цельную крынку налью, — по-деловому сказала женщина постарше.
Она вытерла красные, покрытые цыпками руки об рубаху, поправила платок и вопросительно уставилась на нас.
— А даром? — вступил в разговор Михайлов.
— Даром водички могу из колодца плеснуть. Надоть?
— Не, — замотал головой Чижиков. — Неси молоко, будет тебе копейка.
— Не обманешь?
— Вот те крест!
— Ванятка, — окликнула она мальчишку.
— Что, мама?
— Сгоняй в погреб, принеси молочка путникам.
— Бегу. — Пацан помчался так, что только босые пятки засверкали.
Принесенное молоко оказалось холодным до ломоты в зубах и вкусным. Даже драгунский прапорщик, крививший дотоле нос от жидкостей, не содержащих спирта, с удовольствием приложился к крынке, смачно сглотнул, размазал пролившиеся капли по шикарным усам и одобрительно крякнул.
— Храни вас Николай-угодник, — напоследок сказала пожилая женщина, когда мы, расплатившись, двинулись дальше.
Песчаная светло-желтая дорога проходила сквозь бор изумительной чистоты — одни только сосны да лесной «ковер», сложенный из опавших иголок и шишек. Высоченные ровные деревья стояли плотными рядами, как гвардейцы на параде. Верхушки покачивались в такт ветру, изредка доносился звонкий перестук дятла и пение невидимых птиц.
По небу бежали облака, оставляя на земле прохладную тень. Только что голову напекало солнышко, и вдруг раз — ты в середине темного пятна, которое стремительно несется вперед. Проходит несколько секунд — и вновь яркий свет и жара.
Мои парни ехали впереди, драгун тащился, чуть отстав. Он уронил подбородок на грудь и сладко дремал, изредка открывая глаза, когда приходилось преодолевать препятствие.
Я завидовал его безмятежности. С другой стороны, он «прогудел» на первом этаже новгородского трактира всю ночь и теперь добирал потерянный сон. Похоже, невесте придется еще с ним намучиться. Личности вроде него с трудом поддаются семейной «дрессировке».
Михай по-прежнему оставался нелюдим, держался обособленно, в разговоры если и вступал, то в самые незначительные, отделываясь односложными короткими фразами. Гренадеры, прекрасно понимая состояние поляка, старались его не задевать.
Карл, более-менее сносно научившийся русскому, с интересом прислушивался к нашим беседам, но не всегда принимал в них участие. Беглая речь давалась ему все же неважно.
Поездку вполне можно было бы назвать приятной, если б не надоедливый гнус. Комариный сезон еще не настал, зато слепни водились в избытке. То и дело приходилось громкими шлепками убивать мерзких насекомых, норовящих укусить в самое неожиданное место.
Дорога разделилась на два рукава — один, узенький, вел к видневшемуся в отдалении погосту. Второй рукав, пошире, накатанный тысячами колес и изрытый копытами лошадей, прямой ниточкой уходил на многие версты без единого поворота.
Местечко для тех, кто упокоился навсегда, выбиралось со вкусом, если можно так выразиться, — тихо, красиво и спокойно. Кладбище выглядело ухоженным, за могилками присматривали — убирали, прогоняли надоедливых ворон и соек, поправляли струганые кресты. Видимо, жители окрестных деревень здесь хоронили родственников и рассчитывали в будущем тоже найти тут последнее пристанище.
— Райское место, — благолепно сняв шапку, произнес Михайлов. — Хотел бы я, чтоб меня похоронили в таком, а не где-нибудь на чужбине.
Он перекрестился.
— А не все ли равно тебе, где гнить? — вяло спросил Чижиков, не разделявший философских настроений собеседника.
— Нет, не все, — недовольно произнес Михайлов. — Здесь все родное, свое. Глаза не нарадуются.
— Это на кресты-то глядючи?
— Да не в крестах дело, — вскипел собеседник. — Лепота тут. Грибов, наверное, видимо-невидимо, зверья всякого мильенами бродит, а в речках рыба разве что из воды не выпрыгивает. Зачерпни ведро — обязательно леща или уклейку вытащишь. Остался бы тут навсегда, избу бы купил — она, чай, рубля три, не больше стоит, бабенку б завел из вдовушек, поласковей, хозяйством каким-никаким прирос.
— Гляди, как бы действительно не остался, — пробурчал Чижиков. — Вон и могилка свежевырытая впереди имеется.
Михайлов бросил взгляд на черный провал в земле и ядовито сплюнул:
— Типун на язык тебе, Степка, болтун ты несчастный.
— Кто из нас болтун! — рассмеялся дядька.
— А у тебя что — не лежит душа к этим краям? — подъехал я к Чижикову.
Гренадер устало вздохнул:
— Почему не лежит? Лежит, конечно. Токмо погнали нас всей семьей отсюда из Рассеи метлой аж до самых крымских степей. И за то спасибо, конечно. Могли батьку моего вообще без головы оставить.
— Из-за чего? — не сразу понял я.
— Знамо из-за чего. Батя мой в стрельцах московских служил, что бунтовать супротив Петра Ляксееича вздумали. Хучь и ни при чем предок мой был, и в мыслях не держал
