Она дернула головой влево. Из ее затылка вышел наконечник стрелы. Она всхлипнула, как маленькая девочка.
Но она не останавливалась. Ее кровь брызгала вверх, сверкала в воздухе под солнцем.
А хор воплей и криков становился все громче. Послышался и оборвался звук рога. Однако Найюр не видел ничего, кроме танца Серве. Гибкие бледные руки, пронзенные, истекающие кровью. Обагренная льняная сорочка, прилипшая к груди. Серве...
Его добыча.
Крики стихли. Копыта грохотали вниз по склону...
Она остановилась. Упала на колени, словно собиралась помолиться. Наклонила голову вперед, раскрыла рот. Подняла пронзенную руку, вырвала березовое древко из горла. Ее движения были осторожными и четкими. Она потянулась назад, поискала па затылке наконечник, потянула на острие. Поток крови.
Затем Серве повернулась к Найюру. Глаза ее улыбались и сверкали от слез. Она попыталась стереть с губ кровь, толчками изливавшуюся изо рта, но оцарапала шею застрявшей в ладони стрелой. Потом посмотрела на него, очень спокойная, и рухнула ничком на платформу. Найюр услышал треск дерева.
— Серве! — крикнул он.
Он встряхнул ее, и совершенное лицо распалось.
Оцепеневший, опустошенный, он в ужасе смотрел на то, что осталось после бойни. Братья стояли посреди мертвых нансурцев, без выражения глядя на него. У обоих в конечностях торчали стре-лы, но им, похоже, было все равно.
Около десятка лошадей без всадников бродили поблизости, но кидрухилей и след простыл.
— Мы должны похоронить ее,— сказал он. Серве помогла ему.
Души больше не видят происхождение своих мыслей, как не видят собственные затылки или внутренности. И поскольку они не способны различать то, чего не видят, есть определенное чувство, душа в каком-то смысле не может определить себя. Поэтому, когда она думает, она всегда пребывает в одном и том же времени, в одном и том же месте и в качестве одной и той же думающей личности. Если вести пальцем по спирали, он будет двигаться по кругу; так череда мгновений всегда является настоящим, карнавал миров всегда остается здесь, а множество людей всегда остается мной. Истина в том, что, если душа могла бы постичь себя, как постигает мир — если бы она могла постичь свое происхождение,— она увидела бы, что нет ни «сейчас», ни «здесь», ни «я». Другим словами, она бы поняла, что как нет никакого круга, так нет и души.
Мемгова. Небесные афоризмы
Вы отпали от Него, как искры от пламени. Темный ветер дует, и вскоре вы погаснете.
Хроника Бивня. Книга Песен, глава 6, стих 33
Ранняя весна, 4112 год Бивня, Ксераш
Через несколько дней после начала осады Героты длинная череда мулов вошла в лагерь — прибыл караван Багряных Шпилей. И словно по заказу, явились новые послы из города. На сей раз они вели себя как униженные просители. Врата за ними не закрыли. Как и обещал Воин-Пророк, древняя столица Ксераша сдалась.
В качестве дара ксерашцы принесли двенадцать отрубленных голов тех, кто приказывал закрыть ворота раньше, в том числе и капитана Хебраты, смертельно оскорбившего Воина-Пророка. Но предводители Священного воинства не удовлетворились этим, и Воин-Пророк сурово принял геротцев. Он заявил, что необходим урок, жертва, дабы искупить вину и предостеречь на будущее. И, словно правосудие зависело от точного счета, он потребовал «дань дней»: поскольку прошло четыре дня с тех пор, как Герота закрыла перед ним врата, то четверо из каждого десятка геротцев должны быть казнены.
— К завтрашнему рассвету,— приказал он,— вы выставите двенадцать тысяч голов на городских стенах. Если этого сделано не будет, погибнете все.
Той ночью Священное воинство пировало, а Герота оглашалась криками. Утро осветило ее окровавленные стены, сплошь noкрытые отсеченными головами. Тысячи голов, подвешенные либо в рыбачьих сетях, либо за челюсть на пеньковой веревке. Когда их пересчитали, оказалось, что геротцы превысили требование на три тысячи пятьдесят шесть голов.
И больше ни один город, ни одна крепость в Ксераше не осмеливались затворить врата перед Священным воинством.
Атьеаури стал верховным полководцем, возглавившим вторжение Священного воинства в Святую землю. Он и его гаэнрийцы не сразу поняли, что вступили в Благословенный Амотеу. с лишком мало отличались ксерашцы — или сыны Шиколя, как их называли,— от амотейцев по облику и языку. Они пересекли плоскогорья Джарты, чей народ много поколений воевал с древними амотейцами, а затем погрузился в междоусобные распри.
Всего с пятью сотнями дружинников и рыцарей Атьеаури пробивался все глубже в Амотеу. Его обожженные солнцем галеоты испытали на себе, что амотейцы способны и на помощь, и на предательство. Большинство местных считали себя фаним, но кианцев они не любили. Давно уже ходили страшные слухи о том, что идолопоклонники и их лжепророк непобедимы. Падираджа погиб! Великий Каскамандри мертв, а сюда явился этот переменчивый родич Саубона, безжалостной Белокурой Бестии Энатпанеи.
Произошли стычки при Гиме, при знаменитом Анотрийском святилище, при Мер-Просасе... Атьеаури был ранен в колено при Гирамехе, где родилась мать Последнего Пророка. Вскоре их окровавленный стяг, Кругораспятие над Красным Конем Гаэнри, стало знамением панического страха и ужаса. И хотя Фанайял посылал все больше и больше войск, чтобы уничтожить его, граф Гаэнрийский либо уходил от них, либо разбивал их.
Люди пустыни стали называть его Хурал-аркеет — «зубастый ветер».
Наконец в День Пальм рыцари в броне въехали в Бешраль, древний город ныне прервавшегося рода Последнего Пророка. Хотя миссия айнрити давным-давно закончилась, многие амотейцы собрались приветствовать оборванных странников.
Ибо такие сердца, говорили они друг другу, просто должны быть святыми.
Они шли впереди и разговаривали так, словно Ахкеймион не следовал за ними в нескольких шагах. Эсменет и Келлхус.
То, что называлось «данью дней», закончилось, и город был странно тих. То ли потому, что в нем осталось мало голосов, то ли от всеобщего потрясения. Люди, собравшиеся на улицах, либо съеживались, либо падали на колени, опускали подведенные на ксерашский манер глаза, когда Священная свита проходила мимо. Воин-Пророк рассматривал Героту, понял Ахкеймион, как свой трофей.
В «Трактате» Герота иногда называлась Градом Ста Деревень, и после тысячи лет этот эпитет по-прежнему подходил к ней.
Улочки были узкими и запутанными, как Червь — трущобы Каритусаля. Но улицы Червя прокладывались без всякой логики, а здешние всегда сходились на так называемых пятачках — маленьких базарчиках. Солнце раскаляло их камни, словно Герота и вправду была сборищем переплетенных деревушек, выраставших одна из другой, как плесень на хлебе.
