— Слова-слова-слова! Спасение достигается не спорами, но делами. — Баронесса поднесла губы настолько близко к губам подруги, что, когда они переместились к Ирининому уху, Довесок даже удивился.
— Давай, Иришка, — произнесла она театральным шепотом. — Если мы вдвоем не сумеем обратить заморского разбойника со всей страстью и любовью, имеющимися в нашем распоряжении, тогда нам придется вызывать подкрепление. Сима и, наверное, Лизавета с воодушевлением включатся в это достойное предприятие. И Ксюша тоже. Мы доведем неверного до экстаза. Скоро он встанет на перекрестке и будет проповедовать Господню благодать каждому встречному!
— Гениальная идея. Но тебе не кажется, что другие мужчины возразят, если он монополизирует столько женщин?
— А, тьфу на мужиков! Пусть смотрят. Если повезет, еще и научатся чему-нибудь.
Довесок был поражен. Здешних дам молниеносно захватывали невероятные увлечения (он полагал, что и мужчин тоже, но обращал на последних гораздо меньше внимания). Невероятное ощущение! Довесок будто снова очутился в среде Жемчужин.
Дамы упорхнули. Мужчина с военной выправкой и офицерскими усами наполнил свой бокал шампанским и, глядя с легкой улыбкой на их попки, пробормотал:
— Господи помоги. — Затем, заметив, что его подслушали, поднял бокал и произнес: — Бог это хорошо, а?
— Вы правы, сударь, — дружелюбно отозвался Довесок.
Он опять уставился в окно, приятно усталый и ошеломленный религиозностью своих товарищей по оргии. Их евангелическая мания, однако, была мелким пороком на фоне похвальной христианской добродетели, с которой они дарили свои тела тем, кто их пожелал. Довесок радостно предвкушал новые удовольствия, хотя не сомневался, что наутро ему будет чудовищно плохо.
И вдруг он увидел текущую по улице процессию.
Добрая четверть марширующих несла факелы, чей свет метался по развевающимся красным тряпочным транспарантам, так что шествие казалось рекой огня. Затем слуха Довеска достиг отдаленный грохот и рев, к которым присоединился гомон людских голосов. Спустя несколько минут он увидел, что демонстранты размахивают кулаками и скандируют лозунги. Похоже, многие из них вовсе не люди, — подумал Довесок.
— Хм, — удивленно сказал он. — Не хотите ли взглянуть?
Гости собрались у окон. Теплая масса обнаженных тел толкалась так же уютно, как скотина в хлеву. Бедра бились о бедра, руки ложились на талии, плечи любовно терлись о плечи, без дискриминации или предпочтений по возрасту, полу или положению. Странное многозначительное чувство единения охватило Довеска, убеждение, что все они — части одной плоти и разделяют общее «я». Края оконных рам радужно мерцали.
Но рациональная часть сознания Довеска еще упиралась. «Это же просто контагиозная[25] интоксикация, произошедшая в результате вдыхания воздуха, пропитанного потом и другими выделениями твоих товарищей», — возражал рассудок. Но Довеску было все равно. Его душу пронзила искренняя и неугасимая любовь к окружающим, а также к миру в целом. Едва ли имело значение, откуда взялось это чувство.
Процессия приближалась. У Довеска невольно округлились глаза. Среди несущих факелы и транспаранты были нищие и аристократы, солдаты в форме и полуголая богема, пара гигантов в белом и ватага химерических птицеподобных демонов. Внезапно какой-то транспарант рассыпался в облако красной пыли. Те, кто нес шесты, продолжали размахивать ими из стороны в сторону, словно ткань была по-прежнему на месте. А не умеющие трубить горнисты и барабанщики без чувства ритма сразу же заполнили улицу чудовищной какофонией.
Невиданный парад ошеломил бы и Иеронима Босха. Довесок чувствовал необъяснимый внутренний позыв присоединить свой малый дух к бурной реке душ внизу. Чистое давление больших чисел взывало к нему, как летящий в пространстве камень притягивается к планете. Ему хотелось влиться в расплавленный поток, раствориться, затеряться и смешаться с коллективной личностью.
В соседних домах хлопали окна и распахивались двери. Самые разные люди выбегали на Тверскую, чтобы присоединиться к маршу.
— Он пришел, — прошептала баронесса Авдотья. Глаза ее фанатично горели.
— А? — отозвался Довесок. — Кто?
— Не важно. Важно только то, что он наконец здесь.
К замешательству Довеска остальные согласно загомонили в ответ, будто ее загадочное заявление являлось образцом смысла и логики. Баронесса указала поверх крыш на разрастающееся в отдалении сияние, совершенно отличное от фантастической процессии.
— Он сейчас вон там, — произнесла она с необъяснимой уверенностью. — На площади Пушкина.
— Мы должны идти к нему, — заявила Ирина.
— Да, — согласился усатый господин с военной выправкой. — И побыстрей! Мы должны выйти на улицу сейчас, сию минуту. Где моя одежда? Кто-нибудь позовите сервилей, чтобы нашли наши вещи!
— Не вижу необходимости в одежде, — заметила баронесса. — Мы с Ирой будем встречать его в той невинной плоти, что дарована нам Господом, и ни стежком больше.
Теперь группа начала распадаться, и Довеску стало легче дышать. Он встряхнул головой, чтобы прояснилось в мозгах, и поспешил встать между двумя дамами и дверью.
— Погодите, любимые мои. Есть тонкое различие между восхитительной непосредственностью и глупостью, и вы двое как раз собираетесь перейти эту грань.
— Не пытайся помешать нам. Я никогда не отступаю от задуманного.
— Точно, — кивнула Ирина. — Я сто лет ее знаю.
— Вы что, спятили? — воскликнул Довесок. — Милые дамы, вы не можете выскочить из дома в чем мать родила.
Авдотья вспыхнула.
— А почему нет? Разве мы не приятны взору Господню? Или в наших телах есть что-то постыдное или несоразмерное?
— Конечно же, нет! Но безусловно вопрос одной только температуры…
— Нас согреет наша добродетель.
— Но, баронесса, — отчаялся Довесок, — если вы будете обнажены, как люди поймут, что вы благородного происхождения?
Баронесса Лукойл-Газпром замерла.
— А ведь верно. — Она щелкнула пальцами, привлекая внимание ближайшего сервиля. — Дай мне зеленый шелк с малиновыми жемчужинами, — приказала она.
— А меня, — сказала Ирина, — облачи в мою клонированную кожу.
Сервиль отправился в гардеробную и вынырнул сначала с переливчатым платьем, а затем с нарядом точно того же сливочного оттенка, что и собственная кожа Ирины. Без единой эмоции он принялся одевать двух дам.
Довесок, не намеренный покидать безопасную квартиру до утра, выбрал полуночно-синий халат, расшитый красно-золотыми жар-птицами и отделанный кружевом на манжетах и лацканах. Наряд столь мужественного покроя обычно предназначался, подумалось ему, для мужа баронессы. Но Довесок не сомневался, что благородный джентльмен, будучи столь широких взглядов, что готов делиться нежнейшими ласками своей супруги (по крайней мере, в свое отсутствие), проявит щедрость и по части гардероба. Поэтому он накинул халат и затянул пояс.
