И камень, словно бы услышав, как благоговейно к нему обращается человек, вспыхнул с новой силой. Еще ярче сделались отблески драгоценных граней, еще быстрее запрыгали искры в глазах Конана. Он зажмурился, спасаясь от нестерпимого сияния, а когда вновь поднял веки, камень уже погас.
Солнце зашло за горизонт, в роще стало очень темно. Ночь наступала в Вендии без всякого перехода. Никаких сумерек, никакого балансирования на грани света и тьмы. Только что весь мир был залит призрачным розоватым сиянием — и вот уже настала непроглядная темень. Нужно подождать, чтобы звезды пришли в себя — равно как и люди, которые, сколько ни жили в Вендии, так и не научились мгновенно переходить от света к темноте. И лишь спустя несколько минут после внезапного, точно обрубленного мечом, окончания заката на черном бархатном небе проступают ночные светила.
Чуть позже появится луна, яркий серебряный спутник всех, кто крадется в ночи, — людей и диких зверей.
Конан сомкнул пальцы над алмазом. Некоторое время он рассматривал спящего. Стоит ли разбудить бритунца и предложить ему поделить добычу? Или просто стащить камень и дать деру? И то и другое было бы в порядке вещей.
В конце концов, алчность взяла верх. Разве Конан не был вором? В этом занятии он не видел ничего для себя постыдного. Он легко приобретал богатства и легко с ними расставался. Если его просили помочь — редко отказывал. Если его самого обворовывали — аплодировал удачливому воришке. Он играл по правилам и никогда не совершал подлостей, а в этом, как считал киммериец, и заключался залог его честности.
И, если уж на то пошло, разве сам бритунец не украл этот камень?
Он же сам проболтался во сне: «Глаз Кали». Этот камень принадлежал богине Кали, ее святилищу и жрецам, которые за этим святилищем ухаживали. Следовательно…
Конан решительно оборвал свои рассуждения, сочтя их слишком долгими. Если уж действовать, то без промедления.
И, сунув камень в собственный кошель, Конан скользнул в ночную тьму.
Бритунец так и не проснулся.
* * *
Конан быстро шагал по джунглям. В темноте варвар видел почти так же хорошо, как и днем. К тому же вскоре после наступления ночи на небе появилась луна в последней четверти перед полнолунием. Она заливала джунгли ярким серебряным светом, и в ее таинственных лучах Конану отлично виден был каждый лист, каждая ветка, каждая лиана.
Ориентируясь по звездам, он избрал направление на закат. Теперь, когда алмаз был у Конана, он не видел дальнейшего смысла своего пребывания в Вендии. Пора было перебираться поближе к цивилизованному миру. Алмаз легко продать в том же Шадизаре. И хоть за него никто не даст истинной цены, того, что можно выручить за подобный камень в Шадизаре, будет довольно, чтобы забыть о неудачном посещении Вендии.
Постепенно свет изменялся; появились первые предвестники скорого рассвета. Неожиданно — как будто некто подал им сигнал — разом запели птицы. Конан усмехнулся. Человек все-таки существо дневное. Даже вор.
Он прошел еще несколько шагов и вдруг провалился в глубокую яму.
Это произошло так внезапно, что Конан не успел даже прогневаться на собственную неосмотрительность. Гнев пришел потом, когда он огляделся и обнаружил, что действительно угодил в ловушку, из которой не просто выбраться.
Яма имела явно рукотворное происхождение. Какие-то неведомые охотники выкопали ее в лесу и чуть присыпали листьями поверх тонкой сетки из лиан, чтобы крупный зверь не заметил подвоха и ступил прямо в ловушку.
«Крупный зверь» скрипнул зубами. Отвесные стены высотой в два человеческих роста делали очень затруднительным, если невозможным, любое восхождение наверх. К счастью, на дне ямы не было кольев. Должно быть, зверя хотели захватить живьем.
Прирожденный скалолаз, выросший среди отвесных скал Киммерии, Конан несколько раз пробовал вскарабкаться по гладкой стене, но постоянно срывался и падал. Он не обращал внимания на боль, получаемую при этих падениях; его бесили собственная глупость и бессилие.
Наконец киммериец принял здравое решение. «Если эти охотники действительно желают заполучить свою добычу, то они наверняка придут проверить свою ловушку, если не сегодня, так завтра — точно, — подумал Конан. — Стало быть, и беспокоиться мне не о чем. Нужно поспать, набраться сил. А завтра потолкую с этими звероловами. Для их же блага будет лучше, если они не окажутся людоедами, потому что… — Он скромно посмотрел на свои могучие руки. — Полагаю, я сумею постоять за себя».
И с этим варвар преспокойно растянулся на дне ямы и погрузился в безмятежный сон.
Этот сон был бесцеремонно нарушен. Ближе к полудню, когда солнце пробралось на дно ямы-ловушки, в голову Конана неожиданно полетели листья, комки грязи и скорлупа от орехов. Обстрел был настолько интенсивным, что киммериец даже подскочил. Он задрал голову, чтобы посмотреть на происходящее, и увидел, что сделался объектом пристального внимания огромной обезьяньей стаи.
Целая компания молодых обезьян радовалась неожиданно подвернувшейся потехе. Громко вереща и показывая голые красные зады, эти искаженные подобия человека скакали по деревьям вокруг ямы, размахивали длинными лохматыми руками и, с невероятной ловкостью цепляясь за ветки и лианы ногами и хвостом, с исключительной ловкостью метали свои снаряды в голову Конана.
Он едва успевал закрываться или уворачиваться; но, сидя на дне ямы, он не имел достаточного пространства для маневра. Киммериец скрежетал зубами от ярости. Этого еще не хватало! Он, один из величайших воинов Хайборийского мира (если не самый великий!), сидит в дурацкой яме посреди вендийских джунглей и служит игрушкой для развлечения обезьяньей стаи!
Рассвирепев, Конана зарычал не хуже тигра, и начал хватать комки грязи и скорлупу и метать их обратно в своих мучителей.
Восторгу обезьянок не было предела. Они приняли новую игру с еще большим энтузиазмом, чем первую. Правда, когда Конану удавалось попасть в какую-нибудь из них, раздавался громкий обиженный вопль, похожий на детский плач. Обезьянка как будто верещала: «Мы так не договаривались! Ты сделал мне больно!» — и удирала, задрав хвост и стремительно перебирая руками.
Но прочие продолжали скакать вокруг и верещать. Наконец одна из обезьян сделала неловкое движение и упала в яму. Конан тотчас схватил ее за горло и поднял над головой.
— Видали? — заорал он с торжеством, так, словно другие обезьянки могли его понять. — Если вы не оставите меня в покое, я убью вашего приятеля и съем его в сыром виде!
Пойманная обезьяна пыталась вырваться, а потом вдруг смирилась со своей участью и только жалобно скулила. Конан ослабил хватку. Он вовсе не намеревался убивать животное. К зверям он относился порой гораздо лучше, чем к людям.
