— И он рассказал? Разбойники что-то узнали?
— Это невозможно, пропретор. Боюсь, бедняга к тому времени уже скончался. Так что с их стороны это была совершенно напрасная трата времени… — Я выдерживаю паузу и добавляю: — Мертвые ведь не могут говорить, не так ли?
Публий Квинтилий Вар некоторое время молчит, глядя на меня. С неясным выражением на лице. Потом, что-то для себя решив, пропретор кивает:
— Думаю, так, Деметрий Целест. Думаю, так.
* * *
— Привет, старик! — говорю я. — Просыпайся, просыпайся.
Тарквиний медленно открывает глаза, моргает. В первый момент кажется, что в его зрачках отражается свет подземного огня. Красные сполохи Преисподней. Я придвигаюсь ближе. Даже если на меня оттуда взглянет сама вечность — плевать.
От него пахнет старостью и домом. От него пахнет воском и старыми вещами. Черным африканским деревом и пылью пустыни. От него пахнет Римом.
— Госпо… дин Гай. — Губы с трудом шевелятся. Глаза белесые. Я знаю, что у меня совсем мало времени… а нужно успеть спросить так много…
— Как ты, старик? — говорю я. — Скучал по мне?
Он поводит плечами, пытается встать. Смотрит на меня испуганно.
— Болит, — говорит Тарквиний с каким-то даже удивлением.
У него рана в груди, куда вошел нож убийцы. Она перевязана, но сколько он проживет, я не знаю. Но я знаю, что это больно. Очень больно.
— Старик, — говорю я. — Это важно. Я задам тебе один вопрос… Постарайся ответить, хорошо?
Сейчас я должен спросить: кто тебя убил, старик? Я найду его и распну — как распяли случайного, в сущности, варвара.
А может, наоборот, мертвых возвращают, чтобы что-то им сказать? Люди смертны. Люди смертны внезапно. И слишком много важных слов остаются несказанными.
Сейчас я скажу: я тебя все-таки люблю, дурацкий старикан. Вместо этого я говорю:
— Старик… ну, ты знаешь…
Вспышка молнии. В испуге я просыпаюсь. Темнота. Я лежу на кровати в своей комнате. Разжимаю пальцы, на моей ладони — фигурка из серебристого металла. Воробей. Она совершенно ледяная.
Сон. Это был всего лишь сон, понимаю я. Переворачиваюсь на другой бок. Надо заставить себя уснуть. Иначе я не выдержу и пойду к Тарквинию. Он лежит завернутым в саван в одной из комнат. И скажу: вставай, старик.
И его душа вернется обратно на крыльях воробья.
Нельзя оживлять мертвых, думаю я. Стискиваю зубы и лежу, глядя в темноту. Нельзя.
Что делать живой душе — в мертвом теле? Что?!
Страдать.
* * *
— Да как-то все бестолково в прошлый раз получилось, — говорю я. — С Луцием. Не находишь, старик?
Тарквиний молчит. Лицо спокойное и очень красивое. Седые волосы аккуратно расчесаны.
Я закрываю ему глаза. Вкладываю в рот медную монетку.
* * *
Когда я был маленьким, я мечтал, что однажды приду к своему деду, великому Луцию Деметрию Целесту-Древнему, и скажу: «Вот твоя тога, дед».
И подам ему тогу. Это не простая тога, а важная. Потому что это будет важный день и важная речь.
Дед улыбнется, наденет важную тогу, перекинет белую полу через левую руку и пойдет в сенат произносить важную речь. А я буду гордым, как не знаю кто, потому что это идет мой великий дед.
Но Луций-Древний умер, а я так и не принес ему тогу. За меня это каждое утро делал его дряхлый раб.
Дурацкая мечта, да. Не знаю, почему это было для меня важно. Именно сказать: «Вот твоя тога, дед». Словно без этих слов мечта не работает. Глупо, да?
Позже, когда я уже служил трибуном в Третьем легионе, в Африке, на мавританском базаре мой Тарквиний встретил свою мечту. Мечта была из ярко-красного шелка. Мечта смотрела на Тарквиния с прилавка и обольстительно улыбалась… Она шептала: возьми меня — и все такое о разврате. Тарквиний, наверное, представлял, как наденет ее и пройдет красным щеголем перед соседскими рабынями.
Туника, украшенная золотой вышивкой. Вещь дорогая, но сделанная совершенно без вкуса и чувства меры. Глупее мечты нельзя было и придумать, кажется.
А Тарквиний все ходил и ходил вокруг этой туники. Но так и не купил.
Я только посмеивался тогда. «Ты будешь выглядеть в ней жутко нелепо, — говорил я. — С таким рабом на людях я не появлюсь, так и знай». Тарквиний обижался.
Но как он о ней мечтал! Это было смешно и нелепо. Я даже хотел дать ему денег на покупку, но почему-то забыл. Такое случается. Потом мой год службы в легионе закончился, и я поехал обратно домой, в Рим. Со мной поехал Тарквиний. А его мечта — красная и вульгарная — осталась в Африке. Такое тоже бывает.
Я звал его «деда». Давно, в детстве. Однажды я спросил у своего великого дедушки, Луция-Древнего, почему он выбрал именно Тарквиния в мои воспитатели. «Что в нем особенного?» — спросил я. Дед улыбнулся и ответил: «Он сам».
— Ну что, старик, доволен? — спрашиваю я. — Добился своего, да?!
Тарквиний лежит, завернутый в саван. Поверх савана на нем — красная шелковая туника. Яркая и безвкусная, как африканское лето. Это было просто. Я просто пошел на местный рынок и купил ее. Ничего сложного. Такая ерунда есть даже в Германии, в Ализоне. Твоя мечта, старик, всегда была рядом, надо было просто пойти и купить.
Как он о ней мечтал! Глупый смешной старик. Он выглядит в ней именно так нелепо, как я и думал.
— Вот твоя тога, дед, — говорю я и начинаю смеяться. Слезы текут, а я смеюсь и не могу остановиться. — И она тебе совсем не идет.
Я плачу.
«Это всего лишь раб». Возможно, Тарквиний поэтому не купил сам эту свою мечту, а все надеялся, что это сделаю я и вручу ему с какими-нибудь идиотскими словами вроде «ты будешь там лучшим щеголем»…
Потому что без глупых слов мечта не работает.
— Ты будешь там лучшим щеголем, — говорю я. — Слышишь, старик?
* * *
Я поднимаю факел. Прощай, Тарквиний. Свидимся в другом мире. Пусть воробьи или голуби на этот раз хорошо сделают свое дело. Лети на крыльях — серых или любого другого цвета, — главное, лети. Тебя там ждут.
А я тут постараюсь без тебя. Будет трудно, но я справлюсь. И никаких больше фокусов с возвращением мертвых… Обещаю.
Иду с факелом — сквозь темнеющий вечерний воздух. Что хорошо в Германии — здесь прохладно.
Пламя взбегает по пирамиде из дров, облитых маслом. Огонь неторопливо вцепляется в дерево, начинает разгораться. Я вижу его оранжевые зубцы с синеватым оттенком. Пламя медленно охватывает весь жертвенник. Завернутый в саван и щегольскую красную тунику Тарквиний лежит, положив руки на грудь. Он спокоен.
Я вдыхаю сырой воздух. Дым медленно поднимается в высокое небо.
Прощай, старик.
Почему страшнее всего терять мечту не высокую и светлую, а маленькую и нелепую?
