Фюстель тоже исчез, обшаривает первый этаж. Челядины поспешно разожгли очаг, принесли воды, сняли с повелителя одежды.
Фарамунд позволил себя усадить в широкую римскую ванну. Его терли, скоблили, он даже не обратил внимания: женские руки или мужские, угрюмо и отстранено думал, что Рим слишком огромен и силен, чтобы рухнуть в одночасье, как рушились некогда великие державы, потрясавшие вселенные: Персидская, Македонская, Египетская, но все же Рим рушится. Римская мощь тает, как весенний снег. На замену убитому франку тут же встают двое отважных бойцов, а если падут эти двое — то на их места с ликованием прыгают сразу четверо героев, готовые жить и умереть за величие своего племени. Однако на смену павшему римлянину уже давно не встает римлянин. В лучшем случае — франк, гот или гепид, взявшийся защищать Рим...
Светильник сильно коптил, по комнате плыла мерзкая вонь рыбьего жира. Он поморщился, дух Свена, который не только вышел из моря, но и сохранил привычки хозяина — бессмертен: ведь бараний жир не дороже рыбьего, но не коптит, и нет этого смрада.
— Я люблю тебя! — прошептали его губы. — Я умру без тебя! Я должен видеть тебя... или хотя бы постоянно знать, что ты есть... потому что я хочу жить для тебя и заботиться о тебе!
Ощутил неладное. Две девки перестали тереть ему спину, а третья, уже полуголая и в мокрой одежде, замерла с ведром воды. Глаза у всех были выпученные, как у безобразных жаб.
Вылез, расплескивая воду. Ему пугливо подали полотенце. Лица испуганные: если хозяин заговаривается, значит — видит духов. А это не к добру. Скоро и сам к ним отправится...
По случаю победы над степняками был большой пир. Фарамунд сидел в зале на возвышении, кивал в ответ на поздравления, поглядывал на пирующих соратников. Перед ним ставили и убирали блюда, его руки двигались, челюсти что-то вяло перемалывали. Не только аппетита, даже голода не чувствовал. Просто, если долго не есть, тело слабеет, вот и все. А так любая еда — трава. Как мед без сладости, вино без хмеля.
Громыхало, сытый, пьяный и довольный, наклонился, шепнул заговорщицки:
— Рекс, есть еще очень важное дело.
— Говори.
Громыхало кивнул в сторону пирующих:
— Дело воинское. Не для посторонних ушей.
Фарамунд буркнул:
— Какие посторонние? Все свои.
На самом же деле не хотелось шевелиться, двигаться, что-то делать, кого-то слушать.
Громыхало покачал головой:
— Это важно.
Глаза его стали трезвыми, а кожа на скулах натянулась. Широкое загорелое лицо стало серьезным и даже встревоженным.
Фарамунд нехотя поднялся. После смерти Лютеции во всем теле постоянно чувствовал тяжесть. Двигаться себя заставлял, а когда никого не было поблизости, просто ложился и смотрел в потолок. Лютеция появлялась почти сразу, он разговаривал с нею, она отвечала. Разговаривали подолгу, а в последних мысленных общениях уже начали вместе осваивать бург, а чтобы его обезопасить, она разрешила ему раздвинуть кордоны его... теперь уже ее земель. И он завоевывал для нее новые земли, завоевал всю Галлию, но эти завоевания в его мечтах занимали совсем мало места, а вот беседы с нею, общение с нею, когда он носил ее на руках, такую легкую и невесомую, а она что-то шептала ему в ухо, щекотала ресницами, ее тонкие нежные руки обнимали его за шею...
В его мечты грубо вторгся чужой голос. Он вздрогнул, обнаружил, что уже стоит в своей комнате, а перед ним встревоженный Громыхало, в глазах откровенный страх.
— Я что-то говорил? — спросил Фарамунд.
— Да нет, — ответил Громыхало. Он переступил с ноги на ногу. — Но мы уж давно тут стоим. Ты смотришь сквозь стены, губами шлепаешь... Неладно с тобой, рекс.
Фарамунд тяжело рухнул на лавку. Локти опустил на столешницу, чтобы удержать тяжелую голову. Громыхало сел напротив, тревога в глазах росла.
— Рекс, я не знаю, что с тобой происходит... Но это твое дело, я не хочу лезть в душу грязными сапогами. А они все грязные, когда... ну, когда в душу. Я пришел по другому поводу. Мы нахапали много земель. Нам платят многие бурги и города. Даже слишком многие!..
— Что значит, «слишком»?
— Конунги окрестных племен уже собирают войска.
— Мы уже трепали их дружины.
— Дружины, но не ополчение, — возразил Громыхало. — Ополчение — это... народ! А супротив всех... Нет, надо как-то иначе.
Фарамунд вперил взгляд в окно. В темнеющем небе зажглись первые звездочки, похожие на искорки в глазах Лютеции. Он вздрогнул от гадкого скрипа, это Громыхало ерзал по лавке объемистым задом.
— Как?
— Мы долго искали выход, — сказал Громыхало.
— Кто это «мы»? — прервал Фарамунд.
— Я, Вехульд, Унгардлик, Телимурд... он привел к тебе две тысячи кимвров, даже Тревор с нами согласен! А уж ему-то что? Ломали головы. Наконец пришли к выводу, что тебе надо повторить то, что собирался сделать сразу.
— Что же вы собирались? — спросил он угрюмо.
— Леги... леги... тьфу, легитимность, как говорят римляне. Ну и слово придумали! Так они называют... гм... так сразу и не скажешь, законность, что ли. У тебя меч, у Лютеции — старинный род. В Лютеции сошлись два знатнейших рода: знатный франкский и знатный римский. Тебя бы сразу зауважали как здесь, так и в Риме. Но боги забрали этот прекрасный цветок... и ты остался просто удачливым разбойником, как и был.
Фарамунд прошептал тяжело:
— Как у тебя язык поворачивается говорить такое? Легитимность... Зачем мне эта легитимность? Я все делал только для Лютеции. Для ее защиты. И бурги завоевывал, крепил, чтобы ее беречь, как драгоценный цветок...
— В Люнеусе сейчас младшая сестренка Лютеции, — бухнул Громыхало. — Тревор ее забрал из старых краев, там сейчас война. Теперь не спит, за нее трясется... Старый хрыч! Вокруг столько народу, а он все трусит, что ее украдут, что пальчик прищемит, что пчела укусит...
— У него больше никого не осталось, — сказал Фарамунд безучастно.
— Ты знаешь... Для нас, для него, для всех... Для блага всех, Фарамунд, говорю тебе как преданный друг и вассал — тебе надо повторить брак. Теперь с младшей сестренкой Лютеции. Я видел ее... Их просто не различить!
Фарамунд выслушал без гнева, в душе настолько все выгорело, что ничто не высекает искру. Усмехнулся наивности старого воина: сердце да не различит, покачал головой:
— Нет.
— Рекс... это нужно.
— Лютеция, — ответил он. Голос дрогнул, Громыхало с глубоким сочувствием увидел, как дернулось мужественное лицо рекса, а в глазах заблестела влага. — Лютеция!.. Только Лютеция... Никто и никогда не войдет в мою душу. Даже не коснется.
Громыхало развел руками:
— А душа твоя при чем? Это же... как говорят, династический брак! У тебя меч, у Брунгильды — имя своего рода. Она ж по матери — из рода Нибелунгов, а по отцу — старинной римской крови, что давала даже императоров! Соседи заткнутся. А от тебя даже не требуется, чтобы ты вводил ее в дом.
