— Интересно, он отказался от похода действительно потому, что чтил Любичское соглашение или по каким иным соображениям?
— Какое соглашение? — удивленно переспросила мать Фотинья.
— Любичское, — раздался от двери уставший голос. Все резко повернулись. В проёме, опершись о стену, стоял сотник Давид. — То самое, на котором решили, что пусть каждый держит вотчину свою, и то самое, на котором исключили род Святославовичей из наследников Киевского стола.
Пес вылетел из своего укрытия и заливисто залаял, силясь укусить хозяина дома за кожаный сапог.
— Ах вы, паршивцы! — подскочила мать Фотинья. — Опять весть никому не подали! — И захлопотала подле сына и пасынка. — Ох, худые да бледные какие! Срочно баню натопить, горячего вина принести. Вы чего на пороге стоите?
Но Давид не слушал, он смотрел, как медленно, не отрывая взгляда, поднимается из-за стола его супруга. Как подходит близко, вплотную и вместо приветственного поклона порывисто обнимает его, так что вздохнуть нет мочи. И стоит, стоит, прильнув к мокрой свите щекой, и как расслабляется под его рукой тонкая женская спина.
— Живой, — в полной тишине выдохнула Фрося. И сотник в мгновение ока согрелся, словно и не было до этого холодного дождя да ветра, пронизывающего нутро.
— Эй, я тоже живой между прочим! — сверкая глазищами на сером лице, напомнил о себе Юра. — Меня обнять не хочешь?
Фрося, не выпуская мужа, словно опасаясь, что он развеется осенним туманом, повернула голову к десятнику.
— А вот ты как раз на зомби похож. Что случилось?
— Надеюсь, зомби — это что-то красивое? Да, поцарапали меня слегка, ничего серьезного.
По тому, как метнул на брата взгляд Давид, было понятно, что «ничего серьезного» — это значит «еле с того света вытащили».
— Отец Никон, — обратилась Фрося к внимательно смотрящему на неё игумену, — глянь, пожалуйста, рану этого храброго воина. Ретка, скажи Илте, чтоб ужин горячий несла да печени нажарила, как она умеет, с луком и тмином. И ещё вина пусть нагреет с черникой, имбирём да анисом. Баню топить? — спросила она, подняв глаза на Давида.
— Уже распорядился. Кто такая Илта и где Милка?
— Милка замуж вышла, — Ефросинья едва заметно напряглась и отстранилась. — После расскажу. Ты мокрый весь. Снимай рубашку.
Сотник гулко рассмеялся, стряхивая с себя тягость похода.
— Ну, хоть твоё желание стянуть с меня рубаху неизменно!
Фрося слегка смутилась.
— Пойдем в спальню, я там тебе горячей воды солью да сухую рубаху дам. Баня все рано часа через три натопится, не раньше.
Когда с водными процедурами было наконец покончено и супруг натянул на себя чистую льняную рубаху, Фрося отчиталась:
— Милка обвенчалась с Игорем. Они попросились в Пронск, потому я их рассчитала и отпустила.
Давид, не веря своим ушам, вкрадчиво переспросил:
— Ты без моего ведома распорядилась моими слугами, которые в этом доме работали многие годы?
Фрося выдержала его тяжелый взгляд. Она знала, что этот разговор состоится, и, по-хорошему, чем раньше, тем лучше. Однако легче ей от этого знания не становилось. Всё нутро закрутилось ледяным узлом. Отвечать спокойно не хотелось. Хотелось наорать и расплакаться. Может, и неплохая мысль, но вот не прямо сейчас.
— Да. Потому что, — Ефросинья с трудом проглотила слово «твоя», — Милка в положении.
— Это что, как-то мешает кашеварить? — раздраженно спросил Давид. А до Фроси вдруг явственно дошло, что не понимает, не сопоставляет. А может, и не помнит, мало ли таких «Милок» добровольно ли, принудительно ли помогали ночи коротать, всех и не сочтешь. А раз так, то и нечего его чувства беречь.
Скрестила руки на груди и со льдом в голосе отчеканила:
— Во-первых, мешает, не очень с пузом у печи наготовишь. Во-вторых, они не холопы, а наёмные работники и имеют право уйти, когда пожелают. И в-третьих, Милка поведала мне, что она не смогла тебе отказать, и ты взял её. Поэтому ребенок вполне возможно твой.
На несколько долгих мгновений повисла тишина. Давид сначала побледнел, а после налился краской:
— Ни одна баба со мной против воли не легла! — наконец рыкнул он и, хлопнув дверью, вышел вон.
Что ж, хороша беседа, ничего не скажешь. Фрося скептически посмотрела на ни в чем не повинную дверь, пожала плечами и пошла готовиться ко сну. Желание спускаться вниз пропало.
Давид, едва сдерживая свой гнев, сел за стол. Колченогая кухарка накрывала ужин. Дурманяще пахла ячменная похлебка с мясом и грибами. Высилась горка жареной печени, рядом стояли соленые огурцы и редька, перетертая с чесноком. Исходило паром вино.
— Спасибо, — бросил Давид, и девчонка, кланяясь, вымелась прочь. «Да, к такой не приревнуешь» — выудилась мысль.
— И что, опять небо тучами заволокло? — поинтересовался Юрий.
Давид ничего не ответил, молча черпая ложкой похлебку. Еда, что удивительно, оказалась вкусной.
— Фрося спустится? — поинтересовался отец Никон.
Давид снова смолчал.
— Да что случилось? — взвилась мать Фотинья.
Игумен аккуратно накрыл её руку своей и покачал головой: мол, не встревай, разберусь. Монахиня поджала губы, пожелала доброй ночи и удалилась в ложницу, выделенную для неё.
Вслед за ней выскользнула Ретка. В гриднице остались только мужчины.
— Так и будешь молчать или всё же скажешь, чем тебе молодая жена не угодила? — поинтересовался игумен.
Давид в сердцах отбросил ложку.
— А тем, что за два месяца умудрилась слуг разогнать, что мне годами служили, да дома всё переиначить. Рубаху без её помощи и ту не знал, где взять!
Отец Никон вздохнул и посмотрел на своего подопечного сочувственным взглядом. В небесно-голубых глазах плескалась тревога и сомнение в собственных действиях. Тем не менее он спокойно и отстраненно спросил:
— То есть, по-твоему, она должна была полюбовницу твою под одной крышей терпеть и в грязи да копоти жить? Ты уж определись, кто тебе в жены нужен: княгиня или подмётка. Сейчас лучше ртом воздух не глотай, в бане попарься да отоспись с дороги. А завтра на дом и двор посмотри, казну посчитай да с женой спокойно поговори, после уже и выводы делай. И вот ещё: пока тебя в Муроме не было, над ней князь Владимир суд учинил, вряд ли тебе Жирослав рассказал, так что поспрашивай супружницу свою, думаю, много интересного услышишь. А пока доброй ночи, мне еще завтра в Борисоглебск к заутренней успеть надо, — Игумен поднялся и проследовал к выходу, но у самой двери остановился и обернулся к князю. — Подумай, Давид, хорошо. Ведь если тебе Ефросинья как жена негожа, то я вмиг отправлю её туда, откуда она прибыла.
Священник ушёл, а сотник ещё долго сидел, раздумывая над странными словами.
Розовый солнечный луч преломился через нехитрый витраж и разлетелся, освещая одрину. Следом ворвался пропитанный озоном холодный воздух. Фрося тут же завернулась в одеяло, как в кокон. Давид, деливший с ней ложе, сразу замёрз и проснулся, закинул руки за голову рассматривая покои, в которых жил последние лет двадцать. Сейчас они изменилась до неузнаваемости. Вместо круглых брёвен, забитых паклей белые стены, изрисованные полевыми травами. Вместо досок коричневый блестящий пол, на который кинут тканый ковёр, кои делают степные мастерицы. Две двери, одна в мыльню, а вторая в комнату, где как он вчера узнал, вместе с пучками пахучих трав хранилась одежда, ткани и меха. Стол, а не нём крынка с цветами. Маленькая печь с трубой, полка с книгами, наподобие той, что стоит у отца Никона. Новое окно со стеклом и множество светильников.
Комната выглядела обжитой и уютной. Давиду сразу вспомнилось тепло лесной избушки. Печь с красными цветами, пол, устланный камнями, и хрустящее льняное бельё на постели. Сотник скосил глаза на своё ложе. Точно. Мягкая перина, поверх застелена куском ткани, сшитым из двух полотнищ, в изголовьях маленькие, дивно пахнущие лугом перины, «подушки» всплыло смешное слово, одеяло, словно щит, убрано в чехол. Спать на таком да после бани — одно удовольствие.
