— Нет, — Фрося медленно покачала головой. — Не дело так. Дом не там, где перина и ковёр, дом рядом с теми, кто дорог.
Давид задохнулся, не в силах совладать с воздухом, выпущенным из лёгких.
— Дворовых бери, кто пойти захочет.
Так и переехали в новые, негостеприимные хоромы. И в первый же день случился шум. Фрося категорически отказалась заселяться в свои отдельные покои. Многочисленные дочери боярские, приставленные к княгине для порядка, стенали на все голоса, что не положено, соромно, словно крестьянам, на одной кровати спать, в одной мыльне мыться, но Ефросинья была непреклонна. Донесли князю, но на того столько дел свалилось, что он на жалобы боярынь лишь рыкнул, что домом княгиня занимается, с ней и вопросы все решать надобно. Бабы не успокоились и нажаловались митрополиту. Епископ пообещал поговорить с гордой княгиней.
— Сударыня Ефросинья, что ж ты супруга своего позоришь? — строго вопросил священник после литургии. — Или не знаешь, что «Добродетельная жена — венец для мужа своего, а позорная — как гниль в костях его[1]».
Фрося удивленно подняла бровь: редко когда митрополит Муромский разговаривал с ней. Знал, что у четы княжеской свой духовник есть.
— В чем же позор мой, владыка?
— Не помнишь ты места женского. Не желаешь целомудренно ждать супруга своего. Делишь с ним одр каждую ночь, в блуд вгоняя.
Если бы не почти три года, проведенные в этом странном, диком времени, Фрося, пожалуй, и наговорила бы много лишнего от шипящего «Наша постель — не ваше дело» до ехидного «Неужто пустое ложе меньше в блуд вгоняет, чем законной женой занятое»? Но спасибо отцу Никону и урокам его, не дал опозориться. Поэтому Ефросинья подавила полыхнувшую ярость, пониже склонила голову и, пряча хитрую улыбку, произнесла:
— Апостол Павел сказал: «Каждый пусть пользуется своею женою. И не стыдится, но входит и садится на ложе днем и ночью, обнимает мужа и жену и соединяет их друг с другом, не лишая друг друга, точию по согласию»[2]. А Иоан Златоуст добавил: «Ты соблюдаешь воздержание и не хочешь спать с мужем твоим, и он не пользуется тобою? Тогда он уходит из дому и грешит, и, в конце концов, его грех имеет своей причиной твое воздержание. Пусть же лучше он спит с тобою, чем с блудницей». Кто я такая, владыка, чтоб противиться божьим законам и мужам учёным? Как смею я не счастливить супруга своего и не исполнять первое предназначение моё как жены? И отчего же смирение моё позором считается?
Митрополит на это лишь кашлянул, благословил княгиню на скорое появление чад, на чём и посчитал разговор оконченным и свой наставнический долг исполненным. Искренне порадовавшись про себя, что исповедует княгиню игумен Борисоглебского монастыря.
Таким образом это маленькое сражение было выиграно, и одрина Давида оставлена за супругами. Остальными делами Ефросинье приходилось заниматься на женской половине, в светлице. Однако дочери и жены боярские не успокоились и понесли своё возмущение домой, рассказывая про то, как ведьма на мужнином ложе косы чешет, волосы скручивает, сминает да перину князю ими набивает. Тот всю ночь крепко спит, а она вороной по Мурому летает да в чужие окна заглядывает. А думные мужи и рады навету. Гуляют слухи по городу, словно ветра зимние. Слушает люд, крестится, да не знает, верить али нет. Вон она, княгиня, каждую заутреннюю в церкви стоит, пол под ней не дымится. А как голод настал, первая, кто хлеба раздавать стала. Тем не менее бояре на очередном совете собрались да поставили князю вопрос ребром: мол негоже княже с женой-ягой жить, не по статусу. Времена волхвов прошли.
Давид смотрел на думных старцев и только диву давался. Князь Владимир почил, отец Никон болеет, в Муроме голод, в казне пусто, а они против женщины воюют. Что ж тут скажешь, нашли главную из проблем.
— Верно вы говорите, мужи Муромские, не при волхвах живём, так чем вас жена венчанная не устраивает? И не надо мне про ведьмовство тут баять, каждый из вас Ефросинью в храме на причастии видел. Так чем она негожа вам?
— Безродная девица ниже тебя стоит, — боярин Позвизд медленно поднялся с лавки, остальные закивали, соглашаясь. — Много дочерей достойных в Муроме есть, но ты нашёл в рязанском лесу бортникову дочь и живешь с ней, как с ровной.
— Безродная, говоришь? — Давид нехорошо улыбнулся. Хотел было напомнить, как в начале позапрошлого лета, княжий тесть громче всех кричал, что обет, перед Богом данный, исполнять надо. Хотел, но не стал, ибо понимал, отчего соловьем пел боярин тогда и почему волком воет сейчас. Слабую да тихую Ефросинью, из светлицы нос не кажущую, они бы ещё терпели, но почуяли в ней опору княжескую и вздыбились. Однако Давид отдавать супругу свою на растерзание был не намерен. Понимал, что стоит хоть раз показать слабину, и будет не князь Муромский, а Петрушка.
— Ты, боярин Позвизд, видать забыл, что отец твой вёсельником[3] был и грамоту свою получил от отца моего за подвиг ратный, так что не тебе родом кичиться. Да и половина дочерей ваших — приплод от рабынь да холопок, неужто считаете, что ровня они мне? Да и кто из них хотя бы грамоте обучен, а? Али мной править хотите через кукушку ночную?
Бояре, не ожидавшие такой отповеди, молчали. Позвизд, не получив поддержки, сел. Давид оглядел всех хмурым взглядом, а после крикнул холопу, что у дверей стоял:
— Ефросинью сюда приведи. Быстро!
Слуга поклонился и выскочил вон. Через несколько минут Фрося стояла посреди гридницы и смотрела на злого, как вепрь, Давида. Однако злость князя направлена была не на неё. Оглядела всех, поклонилась, коснувшись рукой пола.
— Здрав будь, княже. Звал?
— Да. Будь добра, напомни мужам Муромским, кем была великая княгиня Ольга?
Фрося вопросительно подняла брови: прошлой зимой они как-то разговаривали на эту тему. Ефросинья рассказала различные предположения ученых на этот счет, а супруг поведал легенду, которая передается у них из поколения в поколение. Не эту ли сейчас историю просит рассказать князь? Давид медленно опустил ресницы, подтверждая.
— Девица Хельга была варяжского племени, — Фрося с первых слов заставила свой голос звучать ровно и уверенно, так, словно она сейчас не перед боярами в гриднице стоит, а лекцию читает, — Родилась она в деревне Выбуты Псковской земли, а занималась тем, что переправляла путников на ладье через реку Великую. После замужества с князем Игорем стала княгиней Киевской Ольгой, а после — правительницей земель Русских при сыне своём Святославе.
— Верно ты всё сказала. Уяснили мысль мою, бояре? — Давид обвёл всех взглядом, а после повернулся к слуге и велел:
— Неси стул резной ещё один, да ставь подле моего.
Ответом была звенящая тишина. В тишине убежал холоп, в тишине принесли высокое деревянное кресло, в тишине села на него Ефросинья.
— Вот мое слово, мужи Муромские. В моё отсутствие или по смерти моей, при малолетнем сыне править княжеством будет супруга моя Ефросинья. Понятно ли вам сказанное?
— Ясно, — послышался разрозненный гул недовольных голосов.
Фрося ощутила на себе чужие взгляды, полные злобы. «Что ж ты творишь, Давид?! Зачем?» С этой самой минуты она за свою жизнь не дала бы и ломаной ногаты. Недовольство бояр можно было трогать руками, настолько плотно оно клубилось в гриднице. Одно радовало, что яды и болезни, благодаря изменению генома, ей должны быть не страшны. Но есть масса способов убить или подставить, да так, что со стороны будет гладко всё, не подберёшься.
— Так же я прошу тебя проверить счетные грамоты, — добил Фросю Давид.
Ефросинья не помнила, как отсидела остаток собрания. Едва бояре разошлись, она подскочила со своего кресла и умчалась прочь. Давид, кажется, её окликнул, но разговаривать сейчас с ним не было никакого желания. Ведь он сейчас сам дал боярам в руки все козыри для её уничтожения. Зачем? И так понятно, что с получением Муромского стола вопрос с заменой супруги на более подходящую встанет. Но мог бы сказать всё, как есть. Она бы поняла, вроде и отношения сложились доверительные, поэтому собралась бы да уехала, освободив место для более «достойной» пассии. Тяжело было бы, больно, всё же успела она врасти в Давида, раскрыться ему так, как не раскрывалась никому.
