С тобой есть друзья, которые ценят тебя не за внешность, а за дух.
— Только дух мой сломлен, — похоже, Торстейна даже мох не брал. Он приподнялся и стал разминать крылья. — Но убивать себя больше не буду, не волнуйся.
— Будешь, и медленно, — положил Адора лапу ему на плечо. — А мне даже этого не хочется.
— Все медленно умираем, — глухо протестовал Трэвейл, — только кто-то умирает в постели и в обнимашках, а кто-то — в лесу, сражаясь с навами.
— Вот именно, — Адора вдруг резко отвернулся. — Не повторяй мою судьбу.
— И не собираюсь, — Торстейн, опираясь о дерево спиной, встал, раздирая шкуру на спине. Эта боль придавала решительности — без неё было совсем тяжело действовать.
Летев обратно к Нарате, Трэвейл не замечал странных зарниц в небесах, мигающих всеми цветами первоматерии, что начинала просачиваться в этот мир. Деревья крутились в разные стороны то ли от ветра, то ли перебирая корнями, но и на это Торстейн не обращал внимания. Решившись, он не собирался поворачивать назад. Выбор был сделан, к чему напрасные дёрганья, когда всё может быть решено всего лишь несколькими словами. И ждать удобного момента Торстейн не стал — лучше разобраться со всем сейчас, чем терзать себя. Вне зависимости от того, что скажет Нарата, как его обругает, больше Торстейна не будет ничего мучить. А выживет он или нет — это его не волновало. Начнёт ли Нарата оправдываться или обвинять — тоже. Не важно даже, мелькнёт ли рядом Хубур в тот момент.
На подлёте к Ликдулу дракон отметил наконец нечто странное — ему показалось, что воздух над крышами домов переливается серебряной рябью, словно вода, сверкающая под солнцем. Жителей деревни не было видно, наверное, они предпочли укрыться в домах и переждать странное явление, но Торстейна не остановила бы и жестокая буря. Нарату тоже — одна единственная взобралась на крышу трактира, как два дня назад — беспокойно кружилась по ней.
— Торстейн, ты не видел мой артефакт? — Она обратилась к нему с будничной фразой, но совсем не привычным тоном. — Может, он бы помог остановить этот Хаос…
— Хаос только в тебе, Нарата. Ты за все эти годы так и не поняла, что я тебя люблю. А сейчас уже поздно это говорить, — ровно, но тускло произнёс рыжий. — Я тебя охранял по велению отца, поэтому и не признавался в чём-то, что могло быть искусственным, другой формой дружбы. Любовь ведь только одна может быть.
Нарата подняла на Торстейна голову — в глазах её было всё то же самое, что у Торстейна. Та же отрешённость одновременно с заботой. Сложно было сказать, догадалась она или нет о том, что Торстейн подсматривал за ней — наверное, это бы и не повлияло на ответ.
— Любовь одна только у Арислодары, потому что это ненависть ко всем остальным, кроме себя и своих желаний.
— Так это совсем другое! — отчаянно воскликнул дракон. — Ненавидеть других и любить кого-то одного — это эгоизм, а не любовь. Но распылять свои чувства нельзя, и уж тем более нельзя скрывать их, иначе подойдёт момент, когда станет слишком поздно для слов!
Теперь от Торстейна к Нарате передались и другие его чувства — постоянные метания, сходные с тем, что происходило сейчас всюду вокруг. Давящий выбор, слабость перед необходимостью избрать нечто одно и быть верной слову. Вечная проблема, конфликт лишь с одним победителем. Если Тьма, то не Свет, если Хубур, то не Торстейн, если воля, то не… Но почему настоящая воля может быть лишь одна?
— Любовь, Тор, это когда воля общая… но не навязанная при этом.
— Да, и принудить к любви нельзя. Можно лишь обмануть или внушить, что любишь, но к чему эта ложь? — дракон крепко сжал зубы и махнул лапой. — Потому я и не прошу у тебя дать того, что ты дать мне не можешь.
— Но почему не могу? Кто меня заставляет отказывать? — Нарата знала, что сейчас в утешении нуждался уже Торстейн, а не Хубур. Если бы всегда нужно было отказываться от нового ради старого или бросать старое в новой жизни, Инанна правила бы лишь Нашаром. — Это мне решать, а не тебе, — Нарата подскочила к самцу, схватила его и поцеловала, пользуясь его ошарашенностью. — Если в этом не твоя воля, можешь мне не отвечать.
Дракон в ответ только раскрыл пасть, не стремясь разорвать объятия или повторить поцелуй, стоя, словно остолбенев от неожиданности, и лишь через несколько мгновений наконец решился приобнять самку. Торстейн действительно успокоился, примирился и с собой, и с Наратой… Она говорила ужасные вещи, крамольные даже для Тёмной — Светлому и тем более. Но почему-то именно эти слова и действия умалили страх и удовлетворили прежде постоянно встревоженную совесть. Теперь он нашёл в себе силы, чтобы отпустить её.
— Что ты говорила про артефакт? Кто его мог взять, или где ты могла его оставить? — спросил он.
— Думаю, это Воплощения виноваты, если подозревать других… — Нарата держала Торстейна уже лишь за лапу — не крепко, но уверенно, и огляделась вокруг. Круговерть пропала, как навождение, мир больше не рвал сам себя на части. — Но я не в настроении кого-то подозревать, если всё и так обошлось лучшим образом.
— И всё же, стоит выяснить, куда он пропал… — Торстейн задумчиво подрасправил крылья. — Такими вещами не стоит разбрасываться, особенно учитывая, насколько они опасны.
— Если это дело лап Воплощений… Чего мы тут ноем, где Иерон⁉ — Нарата сорвалась с места, но уже не судорожно и беспокойно кружа, а полетев в сторону башни Четверицы.
— Не торопись! — взмыл к ней и Торстейн. — Вспомни, чему ты научилась! Возьми и выясни, действительно ли он попал в лапы Воплощений, или нет!
— Да! — Она не долго раздумывала. — Только Воплощения сами себе могут навредить!
