— Сколько народу полегло?
— Тридцать. А гребаные менсалийцы отказались драться. Увидели, что Помпилио впал в бешенство, и рванули прочь.
Гребаные менсалийцы оказались не такими уж и дурнями. Состязаться с разъяренным бамбадао — занятие не для всех, тут нужны твердые суицидальные наклонности.
— Почему он впал в бешенство?
— Его тетку убили и всех адигенов, кто собрался на ужин.
— Понятно… — Вебер покачал головой. — Кажется, я продешевил.
— Ты знал, что придется драться с бамбадао.
— Но я не знал, что его крепко разозлили. — Феликс вновь побарабанил по столешнице: — Сколько человек пойдет во дворец?
— Понятия не имею, — пожал плечами Форман. — Но не думаю, что меньше сорока.
— Менсалийцы будут?
— Вряд ли, — ответил Форман и пояснил: — Наследников должны арестовать загратийцы, то есть — народные дружинники. Иначе получится не революция, а оккупация какая-то.
— Политика?
— Она самая.
— То есть менсалийцы останутся снаружи?
— А почему ты спрашиваешь? — насторожился Форман.
— Потому что мне предстоит драться со взбешенным бамбадао, — угрюмо ответил Вебер. — И я должен знать, на кого могу рассчитывать.
* * *
Чужой дом. Чужие вещи. И мир… Когда-то родной, а теперь… А теперь пугающий. Непонятный.
Еще чуть-чуть, и Заграта тоже станет чужой. Как дом и вещи в нем. Как всё вокруг.
Еще чуть-чуть, и Заграта останется в прошлом, превратится в продолжение бессмысленной светской фразы: «Я выросла на…» Превратится в слово.
«Я — адигена, а значит, мир неважен. — Лилиан грустно улыбнулась. — Неважен…»
Ложь.
Знаменитая поговорка говорит не о земле, которую привыкли считать своей, а о самих адигенах. Она говорит о том, что ты останешься самим собой где угодно, что всегда будешь первым. Это поговорка тех, кто ищет, кто идет. А для тех, кто вынужден бросать свой мир, она всего лишь утешение. Очень слабое утешение, потому что для настоящего адигена, не ищущего, но пустившего корни, прикипевшего к своей земле и вложившего в нее душу, мир очень важен. И мир, и мир.
«Теперь моим домом станет Каата. Мощная и спокойная Каата, которую никогда не затрясет, как Заграту».
Никогда.
Лилиан посмотрела на зашторенные окна. И яростно вздохнула, вспомнив увиденную час назад толпу. И сжала кулачки.
«Кого ты обманываешь? Заграта уже не твой дом. Заграта теперь чужая…»
Она принадлежит толпе. Принадлежит людям с факелами и белыми повязками на рукавах. Принадлежит по праву силы, которое освещает ночной Альбург заревом пожаров, наполняет воплями жертв и умывает кровью. Которое спешит взять свое, пока оно в своем праве. Пока право принадлежит силе, пока оно — закон.
Похожий на небольшую крепость особняк устоял. Впрочем, его и не штурмовали — северо-восток Старого города остался в стороне от основных событий. Он видел лишь убегающих солдат, да одно-единственное шествие — толпа торопилась к площади Святого Альстера и не обращала внимания на дома. Однако вид толпы не обещал обитателям северо-востока ничего хорошего, они понимали, что бунтовщики вернутся.
— Вы позволите, адира?
Начальник охраны приоткрыл дверь в любимую гостиную Лилиан и осторожно заглянул внутрь.
— Что случилось?
— Три часа до отбытия цеппеля, адира. Нам пора в сферопорт.
Ее приглашают в последний раз прогуляться по родному миру. Машина ждет, пожалуйте на выход.
— Что происходит в городе?
— Бунтовщики собираются вокруг дворца, адира. Планируют арестовать принцев.
— Это их единственный способ избежать королевской мести, — хмуро произнесла Лилиан. И поднялась с дивана. — Дворец, насколько я помню, охраняют бронетяги?
— Совершенно верно, адира.
— Значит, принцы в безопасности. В крайнем случае они просто покинут Альбург.
Машина ждет, пожалуйте на выход. На прощальную прогулку по бывшему дому.
— По городу ползут слухи, что королевская армия разгромлена, — тихо сообщил телохранитель.
Лилиан вздрогнула.
— Слухи?
— Бунтовщики в этом уверены. — Телохранитель изобразил сочувственный взгляд и закончил: — Мне очень жаль, адира. — Пауза. — Мы ждем внизу.
И вышел из гостиной.
«Королевская армия разгромлена? Этого следовало ожидать! У Генриха не было шанса против Нестора, ни единого шанса, и я знала об этом с самого начала. И Помпилио об этом говорил. Все знали…»
Но почему же стало так пусто? Ведь случилось то, чего все ожидали.
Почему так пусто?
Лилиан вставила в мундштук тонкую папиросу, поднесла спичку и глубоко затянулась.
«Сумеет ли Генрих-младший удержаться?»
У него есть остатки армии и два бронетяга. Вполне достаточно, чтобы вырваться из города, жители которого только что узнали, что им больше некого бояться.
«Но что он будет делать, если вырвется? Куда он вырвется? В сферопорт? Да, ему нужно срочно покинуть Заграту. Понимает ли это двенадцатилетний мальчик? У него наверняка есть советники, которые понимают. Ведь я понимаю! И они поймут. Узнают о разгроме и сразу же прикажут прорываться в сферопорт. Два бронетяга способны пройти даже сквозь дома, а значит, принцы в безопасности. Да. В полной безопасности».
Машина ждет, пожалуйте не выход.
Скажи Заграте «до свидания» и поспеши в свой новый дома — на Каату. Там любящий мужчина и спокойный мир. Там два миллиона цехинов. Машина ждет и цеппель тоже. Здесь ничего не осталось. У трех перепуганных мальчишек есть два бронетяга и остатки армии, они прорвутся. Мы встретимся на Каате.
Лилиан сдавила папиросу в пепельнице, и ее взгляд упал на конверт, что доставил утром Валентин. Конверт с Кааты, в котором лежало дышащее любовью письмо. Красивый конверт, на котором был изображен малый герб дер Саандеров: причудливый щит, разделенный на четыре части, лента с девизом и… ползущая по ленте пчела.
Обязательная адигенская пчела.
Лилиан увидела ее и отдернула руку так, словно нарисованное насекомое могло вцепиться ей в палец.
Пчела.
В дверь вновь постучали — телохранители нервничали. Телохранителям не хотелось задерживаться в Альбурге дольше необходимого.
— Адира, на прилегающих улицах спокойно. Нужно ехать.
Пчела.
Машина ждет. Пожалуйте…
«Пошло все в Пустоту! Я ничего и никому не должна!»
— Адира?
— Очень хорошо. — Лилиан скомкала конверт и бросила его за диван. Бросила спокойным, холодным жестом. Так смахивают со стола мертвую пчелу — небрежно. На красивом лице молодой адигены не осталось и следа сомнений. И голос был тверд: — Подавайте машину.
