Потрясение было настолько велико, что он сам себе стал задавать вслух вопросы, чего никогда по жизни не случалось. А еще подмывало желание пройтись и произнести какую-нибудь зажигательную речь, громко, и при этом обличающим жестом выставив руку. Это чувство, да еще в сочетании со жгучим желанием публичного выступления, было настолько необычно, что старик даже оторопел — такого за собой он никогда не ожидал. И с немалым трудом успокоился, чувствуя, как часто забилось в груди сердце. Тут и до инфаркта недалеко, такое потрясение пережить трудно.
— Офигеть! Это что такое происходит⁈
Он приподнялся — какая на фиг больница!
Лежал на откидной шконке, прикрепленной цепями из толстых железных звеньев к стене. И тюфячок под ним был казенный — слишком тонкий, грязный, засаленный — видимо, ладони часто об него вытирали несчастные узники. «Тощая» подушка в изголовье, ворсистое одеяло, явно армейского образца, казенное — но заношенное, липкое наощупь, мерзопакостное, и с дырками. Железные стол и стул, кое-где на них проступили пятна ржавчины — вот и вся мебель, абсолютно неподходящая для медицинского учреждения, но весьма подходящая для тех мест, которые в народе считаются «не столь отдаленными». И с этой точки зрения ситуация находит правильное объяснение — от тюрьмы и от сумы никогда не зарекайся. Та самая вековая мудрость, истинность которой ему сейчас предстоит и проверить.
Старик закряхтел, но больше по привычке, чем по необходимости — отдышки совершенно не чувствовал, чему несказанно удивился. Огляделся еще раз — шконка, табурет и стол — вот и все, что влезло в каменный «пенал» три на два метра. С торца под высоченным потолком зарешеченное окошко, и дверь, железная, «крепостная», с прикрытым заслонкой окошком, которое у всех узников именовалось «скворечником». Такую изнутри никак не откроешь, дверной ручки нет, а проломить железный лист мероприятие из разряда совершенно невыполнимых.
— «Одиночка» или карцер⁈ Похоже на первое — тюфячок есть, при строгом режиме на «голых» досках спят. И за что меня в нее упекли?
Старик почесал пальцем переносицу и тут остолбенел, чувствуя, как душа буквально заледенела, а сердце стало покрываться «изморозью». И было отчего «инеем» покрыться — это были не его руки. Пять пальцев на деснице, пять — а десять лет привыкал к трем оставшимся — ведь мизинец с безымянным осколком срезало.
— Не может быть, не может быть такого…
Он бормотал про себя, не понимая, что происходит, и в полном отупении разглядывая собственные ладони, которые в одночасье стали чужими, в полном смысле этого слова. Тонкие пальцы, причем отнюдь без застарелых мозолей и шероховатостей, гораздо более ухоженные, чем были до этого момента. И не старческие, скрюченные — ровные, прямые с гладкой кожей, такие только у сорокалетних мужиков бывают, не измученных тяжелым физическим трудом. Их обладатель явно из интеллигенции, недаром в народе говорят — в кузнице молотом не махал, и ничего тяжелее стакана не поднимал. Но это были его руки, они подчинялись.
— И как такое понимать прикажите⁈
Заданный самому себе вопрос завис в мертвящей тишине — старик чувствовал, что начинает медленно сходить с ума, скорее впадать в безумие…
Вот уже почти полтора века как функционируют в Сибири построенные при «царском режиме» капитальные сооружения, бывшие «тюремными замками». Правда, постояльцев в них стало намного больше — в девятиместную камеру набивают народа с «уплотнением»…
Глава 2
— Это сон… Нет, бред больного воображения… Наваждение, не иначе, такого просто быть не может…
Слова падали отрывисто, кружились по камере как сорванные ветром осенние желтые листья. Голос звучал хрипло, с прорвавшейся истеричной ноткой, уже несдерживаемой, с паническим страхом. Всякое было в жизни, но такого даже в безумном сне не приходилось зреть. И с отчаянной решимостью старик ущипнул себя за предплечье, да еще с вывертом, чтобы болью прогнать охвативший его морок.
— Бля! Твою душу, мать за ногу!
Эксперимент завершился совсем не так, как он ожидал. Нет, боль была такой, что в глазах потемнело — в аристократически тонких пальцах неожиданно оказалась немалая сила. От болезненного ощущения он красочно выругался, что в жизни делал редко — ведь матерщина есть своего рода защитная реакция организма. Где-то даже читал, что ругань своего рода защитные языческие заклинания от злых духов, своего рода «обереги». Как лекарство, к которому не следует прибегать без настоятельной нужды, иначе от него не польза будет, а голимый вред для здоровья.
— Это не морок, раз от боли не исчезла действительность, — теперь старик задумался, хрипло дышал, сердце бешено колотилось в груди. Постарался успокоиться, стал дышать медленно, тренированно, делая глубокие вдохи и насыщая кровь кислородом. И потихоньку пришел в себя, стал рассуждать здраво, прикрыв глаза веками и вытянувшись на шконке.
Так, что мы имеем на данный момент. И много, и мало, как это не странно. По божьему умыслу, или предначертанию, что сказать сложно, я оказался в чужом для себя теле. Причем, в более молодом возрасте, чем моя собственная, та, прежняя тушка. Лет так на тридцать, никак не меньше, судя по коже и прилично сохранившимся зубам. Это, несомненно, плюс, что и говорить — получил шанс на вторую жизнь, так как у булочной меня разорвало в клочья. Вот только ни хрена не понимаю, как такое получилось — о «переносе душ» приходилось читать и слышать. Особенно много рассказывали психиатры — а те в своей работе с кем только не сталкивались.
Старик хмыкнул, ему стало смешно. Ведь попадись он сейчас в цепкие лапы врачей, и расскажи им свою историю, то пожизненное содержание в одном из домов для сумасшедших ему надолго обеспечено. Причем, он не небезызвестный бухгалтер Берлага, того просто вышвырнули как симулянта, а за него возьмутся серьезно, стоит допустить малейший прокол. А последних будет много — «легенды» нет, проработать ее в настоящий момент невозможно, потому что вообще непонятно, что происходит.
Хватит ныть, товарищ полковник, тебе это не к лицу — голова работает, до маразма далековато, тело относительно свежее, вполне функциональное. Ощущение — будто тяжелый мешок с сырым песком с натруженных плеч сбросил, отдышки почти нет — сердце действует сейчас куда лучше, чем раньше. Зацепка нужна, хорошая такая зацепочка — надо понять, кто я, где нахожусь. И главное — нужно немедленно выяснить в каком времени, современностью явно не пахнет. Вот угораздило попасть, как куру в ощип. Стоять, может быть, я в камере смертников сейчас нахожусь, и до казни считанные часы остались.
Мысль отзвучала тревогой, он почувствовал, как тепло наполняет жилы. Впрыск адреналина, не иначе — так зачастую бывает в минуты опасности, хотя некоторые в таких ситуациях в ступор впадают. Но то больше от отсутствия опыта и в особенностях нервной системы — ветеранов это не касается, если только контузию не получил.
Так, начинать надо с себя, важно знать главное — кто ты есть. Потом нужно начинать зацепки искать, информацию к размышлению. А там посмотрим, что к чему, и по какой цене.
Старик присел на шконке и живо стащил с себя нательную рубаху и кальсоны, сразу обратив внимание, что белье свежее, без запашка еще, видимо, одето вчера, самое позднее. К сожалению, ярлычков не имелось, но швы ровные, машинной выделки. Зато отсутствуют резинки, вместо них тесемки, а одно это свидетельствовало, что до столичной «швеи» еще далеко.
Хм, а ведь белье явно пошито на заказ, не бязь, приличной выделки полотно. И золотой крестик на шее присутствует, «спаси и сохрани» на обороте. Православный? Похоже на то — обрезание не проводилось, значит, не иудей или мусульманин. Вот только цепочки соответствующей из злата нет, обычный гайтан, пусть из шелковой нити скручен. Занятно. И ногти на руках и ногах пострижены, ухожены. Потертости на ступнях — явно сапоги носил долгое время. Офицер?
