Фигуры то появлялись из тумана, то снова исчезали, чтобы явиться в другом виде — в облике женщин, летящих на черных крыльях или спускавшихся на землю на конях из теней и тумана.
Норманны, размахивая мечами, метались во мраке, словно загонщики, направляющие уток туда, где их ждут стрелы и камни из пращей. Она увидела, как один из них был поднят прямо из седла и взмыл вверх, в холодный водоворот. Норманны издавали тревожные крики, лошади панически ржали. Один из всадников вскрикнул — его конь кинулся назад и, встав на дыбы, опрокинулся. Другой норманн размахивал мечом над головой, словно сражался с воздухом. Он тоже упал, хотя она не видела, что выбило его из седла.
Вокруг хлопали крылья, словно в окна билась свирепая буря. Кони хрипели, воины выкрикивали проклятия, а бросающиеся на них женщины издавали свои воинственные кличи.
Вотан! Один! Гримнир! Эти имена звучали в ней, словно завывание ветра в долине, и она знала, что они означают: «Ярость». «Безумие». «Смерть».
Одна из женщин подняла копье вверх и в экстазе издала вопль, а ее конь заржал, топча тело упавшего норманна.
Тола позвала Хэлса, но его нигде не было видно. Из всех норманнов осталось только двое. Один из них увидел ее, и его конь двинулся к ней по склону.
Она снова вернулась в себя, и уже была не в небе, а на земле, прямо под копытами его коня, беззащитная и испуганная, наполовину скрытая туманом. И вдруг спину всадника пронзили две стрелы. За выступом скалы она заметила мужчину — в тумане были видны лишь неясные очертания его силуэта. На голове его была медвежья шкура — так делали некоторые войны ее отца, надеясь, что в бою им передадутся качества этого дикого зверя.
Конь двинулся на нее, таща убитого всадника, застрявшего в стременах. Он обдал ее своим теплым дыханием. Она обернулась и, утратив равновесие, упала на холодную землю. Человек в медвежьей шкуре ринулся к ней. Над ним подобно горящим искрам, вьющимся в клубах дыма, кружили грозные женщины. Затем с хлопаньем крыльев и безумным конским хрипом они поднялись над туманом, словно готовясь к атаке.
Из долины поднимался вой — долгий, похожий на звук рога, зовущий стадо домой, и она невольно обернулась. В этом вое она услышала голоса людей, переживших смертельное горе, — матерей, потерявших детей, отцов, нашедших свои семьи убитыми, стариков, окаменевших перед обгоревшими руинами своих жилищ.
— Волк уже на холмах, — заговорила одна из мертвых сестер. — Дар за дар. Твои враги мертвы.
Все они, с их лицами цвета болотной трясины, с петлями на шеях, с крыльями и копьями, были погружены в туман, а ее обвивали руки Хэлса, но его тело было неподвижно, а на груди зияла кровавая рана. Тола держала его и плакала — она оплакивала цену, которую заплатила за помощь сестер.
Глава вторая
Зверь на погибель
Он ушел, когда умерла его любовница. Ей было пятьдесят, она была знатной дамой при дворе византийского императора. Она прожила хорошую жизнь и показала ему, какое это наслаждение — в солнечный день сидеть под тенью оливкового дерева и, наблюдая, как возятся на траве дети, отвечать на тысячи вопросов любопытной внучки.
Темноволосая малышка Теодора больше других хотела знать, почему ее дедушка выглядит моложе мамы. Каждую неделю она навещала его на маленькой ферме в горах, где месяцами никто, кроме нее, там больше не появлялся. В последние дни он сказал ей:
— Думаю, я бессмертен. Или, вернее, я не старею.
— А ты умер бы, если бы тебя переехала повозка?
— Наверное, да.
— Тогда лучше смотри по сторонам, обещаешь?
Он видел, как она взрослела. Его дочь умерла, а в черных кудрях Теодоры появились седые волоски. Тогда он понял, что больше не может здесь оставаться.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Теодора у могилы матери.
— Чувствую, будто я сам умер, — ответил он.
— Многие люди целыми днями готовят снадобья и читают древние книги, чтобы достичь того, что есть у тебя. Чтобы никогда не умирать.
— Думаю, я могу умереть.
— Как?
— Я чувствую себя смертным. Я чувствую, что я… — он пытался подобрать слово, — уязвим.
— Ты слишком много думаешь о будущем.
— Оно кажется таким огромным… и пустым. Что я буду делать, Теодора?
Он сжал ее руку и приложил к губам. Она пахла так же, как в детстве, — горьким маслом, которое втирают в голову от вшей. Без сомнения, она втирала его своим собственным детям.
— Что ты хочешь делать?
— Не знаю.
— Ты обокрал смерть, и она возместит свою потерю.
— Вергельд.
— Что?
— Мой отец был северянином. Варягом из Норвегии. Если человек убил другого человека, он должен заплатить его семье вергельд. Может быть, смерть тоже захочет денег за жизнь.
— Если бы дело было в деньгах, ты мог бы заплатить. Ты не хочешь увидеть моих детей? Они вернут тебе радость.
— Я их не увижу.
— Тогда ты действительно решил покинуть этот мир, — сказала Теодора.
Он припомнил Беатрис — мать Селены. Она тоже никогда не была сентиментальной.
Почти все время Беатрис появлялась в его воспоминаниях мимолетно. Она не могла долго усидеть на месте, чтобы дать подумать о себе. Только когда он рассказывал Теодоре о том, как они встретились, когда оба были норманнами: она — дочь феодала, он — монах, который ходил за ней, метавшейся в горячке, — Беатрис недолго жила в его мыслях.
Беатрис притворялась больной несколько недель, чтобы он мог продолжать навещать ее. О чем они говорили? Он забыл. Помнил только ее голос, тембр, интонации. Не ее слова, но колеблющееся пламя в маленькой келье, где она лежала, компаньонку, задремавшую от запаха ароматических трав, брошенных в огонь. За это. За это. Что угодно.
— Я бы хотела знать ее.
— И она тебя тоже.
Он никогда не рассказывал Теодоре о том, как сражался с древними богами своих отцов, в катакомбах под Константинополем, где норны вращали колесо судьбы всего человечества, или о том, как Беатрис обменяла свою жизнь на его. Это была сделка, которой он никогда не хотел. Не рассказывал он и о том, как блуждал в катакомбах своего разума, чтобы освободить огромного волка, которого эти боги связали, и как натравил его на них. Умерли ли они? Этого он не знал, но волк вперил в него единственный глаз, проник своей душой в его душу, и с того момента Луис никогда не старел, никогда не менялся.
Он чувствовал в себе этого волка, наблюдал за ним. Он посадил его на цепь и усмирил. На шее он носил камень — часть колдовской скалы Крик, к которой был когда-то прикован. Он знал, что, если снять этот камень, мир треснет и его пронзят звуки невиданной высоты, которых никогда не слышало человеческое ухо. Он стал чуять запахи — тяжелые, мясные, насыщенно-ягодные, — запахи, которые не мог уловить ни один человек и которые не вызывали у него воспоминаний, как горькое масло на руках Теодоры. Они просто ощущались здесь и сейчас, сами по себе, открывая доступ к диким сферам его души, к голоду — глубокому и сильному, как любовь. Он знал, что без этого камня волк заявит на него свои права и он будет не более чем зверем. Настало время дать ему эту возможность.
По христианским законам самоубийство было немыслимо. По законам древних богов, которых он видел в Источнике, это был путь трусов и потому подлежал презрению. Но можно жить, как живет волк, привязав себя к настоящему моменту, как привязаны к нему все животные, и, как все животные, он может умереть. Искать опасность — это достойный выход как для христианина, так и для языческого воина.
Он в последний раз поцеловал Теодору, а затем побежал от Константинополя на север, через днепровские леса и грозные Днепровские Пороги, обещавшие смерть, через разбойничьи земли, обещавшие смерть, навстречу зиме, обещавшей смерть.
Он жил, потому что не позволял умереть этому богу, бледному страннику, называвшему себя Локи. Луис не знал, существует этот бог на самом деле или это плод его лихорадочного воображения. Печенеги, жившие вокруг Днепра, поймали Луиса у Смеющихся Порогов, но они боялись его даже связанного, когда собирались бросить в бурные воды как жертву богам. Они подчинялись интуиции, эти люди. Чувствовали ли они, что он отмечен богами?
Они забрали камень, висевший у него на шее, — этот маленький треугольный голыш с выгравированной головой волка. В тот момент, когда они срезали его, он почувствовал, как в мире что-то изменилось. Люди, связавшие пленника, спорившие, кому достанется его немногочисленная одежда, острый меч и крепкая пара обуви, были уже не совсем людьми. Они даже не были врагами и не представляли для него опасности. Он с любопытством наблюдал за их действиями, как кошка следит за движениями паука.
Печенеги испытывали явный страх: трое связавших его людей даже не открыли своих лиц, и на него глядели маски-личины с пустыми глазами и невозмутимыми серебряными чертами. Когда с его шеи сняли камень, у него появилось ощущение, будто в доме его разума рухнули внутренние стены и он стал воспринимать мир обобщенно, в более крупных категориях. Живое и мертвое. Съедобное и не годящееся в пищу. Враг и птица.
