Воевода, не смея вдохнуть, протянул руку.
Рука наткнулась на прозрачную твердыню. Словно стена чистейшего горного хрусталя заслоняла Сад от заснеженного Берега.
Но женщина что-то почувствовала. Завертела головой, как будто ища.
Увидела.
Встала, не заметив упавшей в цветы прялки.
Подошла.
Воевода хотел что-то сказать, но гортань свело. Получалось только улыбаться. Кривой, дрожащей улыбкой.
«Ты… это ты, — сказали ее губы. — Где ты? Что с тобой?»
Слова лишь угадывались по губам. Ни звука из Сада не доносилось на морозное побережье чёрной реки.
— Всё хорошо… — проговорил он, надеясь, что и она сможет прочесть его слова, как он её. — Всё хорошо, лада моя…
Он протянул руку, прижал ее к холодной прозрачной тверди. И увидел, как с той стороны прижалась ее ладонь. Ладонь руки, которая когда-то давно, в страшном сне, злом наваждении, привиделась ему одиноко мерзнущей на каменных, залитых кровью плитах собора.
Скулы обожгло кипучей влагой.
«Любый мой! Где ты?! Я найду тебя, слышишь!» — кричали ее губы там, в далеком Саду. И двое мальчишек, оставив дивного зверя, подбежали и встали за её спиной.
— Всё хорошо! — закричал он уже в голос. — Всё хорошо, я люблю тебя!
Серое небо и белая земля сходились, сжимая, затягивая пятачок света, пробившегося на берег вечной зимы. Так иней затягивает продышанный на заледеневшем стекле «глазок».
«Люблю! Найду тебя!» — шевельнулись ее губы перед тем, как скрыться, растаять.
Пальцы его руки провалились в пустоту.
Он повернулся. Опустился на одно колено у лежавшего на снегу подола косматой шубы.
— Прибить бы тебя, неверу, — безразлично сказал Хозяин, глядя в сторону. — Стариковское слово ни во что держит… оно, ясно, порты в снегу марать легче, они не свои… На конь, телепень.
Ноги привычно вставали в стремена. Расправились черные крылья, оттолкнулись от снега копыта, клыкасто заржали чёрные жеребцы. Белый берег рухнул вниз и поплыл назад где-то внизу, и перевозчик в лодке, сорвав какой-то чешуей обшитую шапку, низко поклонился летящей в глубь бескрайнего Леса дружине…
Говорят, в непогожие ночи можно увидеть в иных местах Рязанской или Суздальской земли мчащихся по ветрам всадников на крылатых чёрных конях. Посвященные люди знают — это богатырь Коловрат со своею дружиной мчит куда-то по воле Владыки…[233]
Рассказ о подвиге Евпатия Коловрата, дошедший до нас в составе «Повести о разорении Рязани Батыем», с давних пор вызывал у меня, скажем так, вопросы. Во-первых, удивляла реакция завоевателей на действия Коловрата: «…И стали татары, точно пьяные или безумные… Почудилось татарам, будто мёртвые встали». Отчего бы? Неужели бывалых головорезов, прошедших полмира, так уж напугала банальная партизанщина? Ведь они уже сталкивались с подобными методами ведения войны — и в Хорезме, где против них партизанил Джелаль-эд-Дин, сын Хорезмшаха Мухаммеда, и в Поволжье, где им пришлось столкнуться с не то половцем, не то булгарином Бачманом. Откуда же такой дикий страх и смятение, откуда мысли о восставших мертвецах?
Второе недоумение: «Когда мечи притуплялись, и брали они мечи татарские и секли ими». Как-то редко бывает, чтобы человек был крепче собственного стального клинка… Обычно это меч переживает человека — а то и не одно поколение. Это что ж, воины Коловрата были прочнее собственных мечей?
Третье. С воинами Коловрата расправились, расстреляв из камнеметных машин, «пороков». Почему? Зачем потребовались столь радикальные средства? И почему они оказались действенными — учитывая, что попасть из камнемета во что-то меньше крепостной башни очень непросто?
Нет, проще всего, конечно, на манер того, как сделал это Бушков в «России, которой не было», встать в гордую позу — мол, я умный, а все, особенно авторы источников, дураки, навыдумывали невесть что (даром что сам Бушков потешался в той же самой книге над коронной фразой иных историков «летописец ошибался»). Это проще всего. Гораздо интереснее допустить, что летописцы не были идиотами и читателей своих за таковых тоже не считали, и попытаться представить, что же там происходило в действительности, на лесной окраине Руси в страшную зиму Батыева нашествия.
А ведь и место и время действия очень непростые. Назову, читатель, несколько дат, причем предупреждаю заранее: они все взяты не из журналов воинствующих безбожников советских времен, а из церковных источников.
В состав Рязанского княжества входил город Муром. Согласно житию святого равноапостольного князя Константина Муромского, муромцев — горожан! — обратили в христианство в 1192 году. До Батыева нашествия оставалось сорок пять лет.
Вятичи, жившие на землях того же княжества, убили в 1217 году монаха Киевско-Печерского монастыря Кукшу за проповедь христианской веры. За двадцать лет до Батыя. Свидетели гибели Кукши вполне могли дожить. Причем и смерть печерского инока не стала победой христианства в крае. Последний языческий город вятичей — Мценск, недалеко от Орла — крестили, что называется, огнем и мечом, люди московского князя в… 1415 году. Прописью — одна тысяча четыреста пятнадцатом . Куликовская битва была уже позади…
То есть Коловрат действовал на землях, только-только тронутых христианством, среди полуязычников, а то и откровенных язычников. Уж не с языческими ли обрядами, не с древним ли колдовством вятичей или муромы связаны загадки, которые задала нам летопись?
Татары принимали людей Коловрата за вставших мертвецов? Или же они видели мёртвых в рядах его дружины?
А когда начал изучать события тех лет повнимательней — всё стало еще интереснее. Многие ли знают, что отцом рязанского князя, которому служил Коловрат, за гибель которого он мстил захватчикам, был Игорь Святославич — тот самый, про которого «Слово о полку»? Великая языческая поэма Руси, поэма, в которой ни словом не упомянут Христос — зато прославляются древние Боги, оказалась, пусть и косвенно, связана с историей Коловрата. А с другой стороны, с нею связана легенда про Петра и Февронию Муромских, про странную и прекрасную любовь лесной ведуньи, наверняка язычницы, — и князя. Ведь Муром, как я уже сказал, входил в Рязанское княжество.
Вот так и сплеталась повесть…
А поскольку по ходу повести то и дело всплывали слова, понятия, события и люди, читателю зачастую малопонятные, родилась идея снабдить повесть примечаниями.
Несть бо ту ни стонюща, ни плачюща… Отрывок из «Сказания о разорении Рязани», откуда, собственно, и известно о Еупатии Коловрате.
Гридни — дружинники.
«Те, кого гнали перед собой на стены враги» — о таком способе использования пленных монголами мы знаем из сообщений средневековых источников — Карпини, Рубрука, Рашид ад-Дина.
Раскат — насыпь под крепостной стеной, вал.
Обручье — браслет. Сохранились браслеты рязанцев из двух литых створок, с изображениями мифических существ и языческих обрядов.
Еупатий — здесь и далее используется древнерусское написание имен — не Евпатий, а Еупатий, не Федор, а Феодор, не Агриппина, а Агрепена и т. д.
«Черниговский воевода Феодор» — боярин князя черниговского Михаила Всеволодовича, вместе с ним погиб в Орде, отказавшись поклониться языческим святыням завоевателей. И Михаил, и Феодор почитаются православной церковью как святые мученики.
Одесную — справа.
Бирюч — глашатай, собиравший народ на вече, оглашавший решения князя и городской общины.
Глагола ей юноша: Цитата из средневековой «Повести о Петре и Февронии».
Державец — правитель.
«— Княгиня Февро… — начал он, склоняя голову» — линия седой княгини взята из вышеупомянутой «Повести о Петре и Февронии» — истории о жизни князя и ведуньи из лесной деревни Ласково, ставшей его женой-княгиней и родившей ему двоих детей.
Заходных — западных.
Поруб — тюрьма.
Кат — палач.
