Он горестно замолчал. Молчала и Малфрида. Ей вдруг стало так жутко, что показалось, будто застыла кровь в жилах. И словно холод пошел… Столь сильный, что даже изморось выступила на пальцах.
В келье было полутемно, но Никлот, вернее монах Евсевий, тут же ощутил идущий от нее холод. Взмахнул широким рукавом рясы, воскликнув:
– Изыди, сатана!
Малфрида отшатнулась, как будто ее толкнули, упала. Ее стало трясти, нервно и сильно, даже зубы застучали. И она не пошевелилась, когда Никлот положил ей руку на голову, стал быстро читать молитву.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, ради милосердия Твоего и молитв, ради Пречистой Твоей Матери и святых Твоих помилуй создание Твое, прими покаяние его и огради от всякого зла. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Малфрида даже представить не могла, что будет вот так покорно сидеть под рукой священника, терпеть его молитвы, вслушиваться в них. А ведь ранее едва ли не бормотанием бессмысленным казались…
Когда Никлот отошел, она поднялась, посмотрела на него прямо и непреклонно.
– Что ты знаешь обо мне, монах? Ты уже надоел мне россказнями о том, что я не совсем человек, что во мне есть темная сила. Что это за сила? Откуда?
Впервые она назвала его монахом, а не волхвом, что обычно вызывало на лице Никлота горькую усмешку. Но сейчас он никак не отреагировал на то, что она признала в нем христианина и готова принять это.
– Наверное, мне давно надо было сказать тебе это, чадо. – Он медленно опустился в кресло у стола. Стал снимать оплывший со свечей воск. – Я надеялся, что ты избежишь уготованной тебе участи. В тебе было столько добра, любви, преданности тем, кто тебе дорог, что я думал – человеческое в тебе победит. Да, тебя родила женщина, древлянка, и ты долгие годы жила среди людей, даже не подозревая, что в тебе таится нечто чуждое для людей. Но отцом-то твоим был не человек. Это был мощный чародей, который уже давно потерял в себе все людское. И от него в тебе и этот нарастающий холод, когда ты чего-то опасаешься, и та ломка, когда темная кровь мучает тебя, если рядом молятся или бьют в колокола, и то, что ты постепенно превращаешься в зверя, в нелюдь. Да, ты меняешься, Малфрида. Ешь сырое мясо, не смеешь коснуться выкованного смертными булата. Отцовская кровь все явственнее проявляется в тебе, превращая тебя… не в человека. И от этого тебя спасет только две вещи: плотская любовь и… жизнь среди христиан. Если же признаешь нашу веру, будешь спасена окончательно.
– Прекрати! – Ведьма схватилась за голову. Потом бросила на Никлота страшный взгляд. Будь в ней хоть искра силы, глазами бы его прожгла. – Я не поддамся твоим уговорам, монах, не предам то, что мне дорого. Не смей меня увещевать! Я не верю тебе! Я – человек, но я и ведьма. И такой останусь!
– Нет, не останешься… Может, лишь пока тут живешь. Тут твоя сила мощи не наберет.
– Скажи лучше, кто отец мой, – отмахнулась чародейка. – Ну чародей, ну нежить – это я уже поняла. Но кто он? С каким ведьмаком сошлась моя матушка? С оборотнем, с лешим, с кикиморой? С самим Змиуланом?
– С Кощеем Бессмертным.
Малфрида сначала просто смотрела, потом расхохоталась. Громко, презрительно… и недоверчиво. Но постепенно смех ее стал замирать. Она застыла, взгляд ее стал отрешенным. Она вспомнила…
Давно, когда Малфрида только постигала свои силы, но уже вышла из-под опеки древлянских кудесников, она часто уходила к иным ведунам, бывала в иных краях, где старательно искала колдовское знание. Именно тогда она и стала замечать, что стоило ей совершить какое-нибудь заклятие помощнее, как появлялось ощущение, будто к ней приближается некто сильный и могущественный, зовет, утягивает куда-то. Мощь его была так сильна и ужасна, что, дабы избежать этого неподвластного ей, пугающего чародейства, Малфрида кинулась в объятия князя Игоря. Она понимала, что любовь мужчины, тем более могущественного князя, оградит ее от темного, который тянет к себе[141]. Поняла она и другое: темный мог приблизиться к ней, только когда она колдовала на севере. А ведь всем ведомо, что познавший вечное бессмертие Кощей, обитающий за кромкой, между миром Яви и миром смерти, может порой выходить оттуда в мир людей, но только в северном краю. Вот Малфрида и переехала в южные земли Руси, где сила Кощея не была столь явной. Почти не была… Ибо ей все же довелось встречаться с Кощеем: то на гульбище колдовское близ Киева он заглянул, то общался с ней через некое пространство, даже потребовал от нее еще не рожденного сына Добрыню. Но тогда сына ей спасли Малк и Свенельд[142]. Кощей же после того и не проявлял больше к ней интереса. Вот Малфрида и решила, что рассталась она с нечистью поганой. И не ее заслуга, что Кощей, не одолев упрямых храбрецов, исчез из ее жизни. Теперь вон сидит себе за кромкой, оберегая злато, какое так дорого его неживой душе…
– Послушай, Никлот, – слабым голосом начала Малфрида, – мне непонятно, как может столь мощный и давно живущий чародей, как Кощей Бессмертный, еще чего-то желать? Ты же сказал, что нелюдь, не имея души, не может испытывать желаний. А для Кощея злато… ну что для иного пища и вода. Он без него не может, оберегает в своих глубинах, требует новых подношений.
– И не только злато, но жертвы он требует, да не какие-то обычные, а самые лучшие. Этим он и подпитывается. И пока он будет получать золото и жертвы, у него сохранится жажда жизни. Порой он даже принимает облик человека и приходит в этот мир. Так было, когда он зачал тебя. Ему самому это странно было. Я это знаю, я выяснил, кто твой родитель, еще когда был волхвом и мог заглядывать в неведомое. И меня еще тогда это поразило, хотя особого трепета не вызвало. Ну, прорвался в мир смертных древний бессмертный чародей, ну, смог так преобразиться, так увлечься и распалиться, что сам породил жизнь… Но позже я, уже став христианином и по-другому взглянув на все, стал опасаться за тебя. Ведь в тебе кровь Кощеева. И я волновался за твою судьбу, часто думал, гадал, зачем ты в мир пришла, что натворишь еще. Но ты пока с людьми, пока имеешь привязанности и теплую кровь своей матери, поэтому в безопасности. Однако Кощей не оставит тебя, ты нужна ему, он тебя ждет. И однажды ты к нему придешь, когда в тебе останется слишком мало человеческого. И все же я молю Господа, чтобы ты оказалась сильнее своего темного родителя. Вон ты любишь Малка, у тебя есть дети, и ты еще можешь остаться в этой жизни. Я надеюсь на это. Особенно если ты… Если изменишь свою сущность. Как – ты знаешь.
Голос Никлота стих, но слышалось его дыхание, взволнованное и напряженное. Похоже, ему было страшно. Страшно было и Малфриде. Но она вскинула голову.
– Я и раньше уходила от темного Кощея, смогу делать это и впредь. Но не жди, что я стану поклоняться Богу, который бродил среди простых смертных и позволил себя распять.
Она повернулась и вышла.
По морщинистому лицу Никлота промелькнула легкая печальная улыбка.
– Ошибаешься, девочка моя. Если Господь смилостивится, я дождусь этого часа!
Несколько последующих дней они не общались. Малфрида уходила на дальний конец острова, спускалась к песчаным пляжам, смотрела на прозрачную, как воздух, голубовато-зеленую воду. По морю катился пенный вал, разбивался о камни у берега, с шорохом обрушиваясь на зернистый песок. Смотреть на это можно было бесконечно, под шум волн хорошо думалось. И, глядя на красоту мира, на все, что радостно глазу, Малфрида думала, что никогда темнота не победит в ней человека. Слишком много было того, что она любила, – рассветы, запах хвои, отдаленные крики чаек… И еще хорошо было думать о том времени, когда она вернется на Русь. Ибо, несмотря на красоту окружающего ее сейчас мира, душа ведьмы тосковала по глухим чащам родной земли, по дымам над капищами, по хороводам в дни празднеств. Там она полностью становилась собой. Здесь же вокруг жили молящиеся Христу люди, здесь не было возможности колдовать. Хотя Никлот мог. Он говорил, что это благодаря соизволению Божьему. У Малфриды такого соизволения не было, но она понимала, что именно тут ей никогда не стать чудовищем. Ее спасет этот мир с его верой в Единого Создателя. И все же она тут не останется. Ей нужны ее земли и ее боги. Она уже поняла, что Перун и Даждьбог здесь не существуют. В них тут не верят, а богам нужна вера, чтобы иметь силу, чтобы просто быть.
Однажды Малфрид у разыскал на берегу Исаиа.
– Старец тебя кличет. Идем!
Молодой келейник был взволнован, отчего акцент в его древлянской речи стал слышен еще сильнее. Дивно, что он вообще не забыл родную речь.
– Ты хоть помнишь, где ты родился, помнишь свой род? – спросила его Малфрида, когда они поднимались наверх, цепляясь за кусты и выступающие из склонов корни сосен.
Исаиа пожал плечами. Для него этот голубоватый сосновый лесок с посвистывающим в ветвях ветром был куда ближе и важнее далеких заснеженных чащ древлянского края. И если он еще помнил древлянский говор, то лишь потому, что Евсевий с ним на нем разговаривал, – так сказал Исаиа, присаживаясь передохнуть на горячий мох земляного уступа. Причем никак не мог отдышаться. Он был слаб грудью, а от слабых в древлянской земле обычно старались избавиться, отдать богам, чтобы хворые не поганили нездоровой кровью род, чтобы только крепкие и здоровые жили в племени. Здесь же хилого послушника никто в слабости не попрекает. Однажды Исаиа рассказал Малфрид е, как они с Никлотом-Евсевием жили в иных землях византийской державы, при разных монастырях, где он служил своему спасителю, гордился им и был доволен, что и другие поняли святость, какой наделен его покровитель. А потом они прибыли сюда, на остров Принкипос. Такова, видать, была Божья воля.
