— Да будет так, — сказал доктор Алимантандо.
Дивная зеленость перетекла в него из пальцев зеленого лица. Позеленела его ладонь, запястье, локоть. Доктор Алимантандо вскрикнул в тревоге.
— Будет немного больно, — сказало зеленое лицо. — При рождении всегда больно.
Доктор Алимантандо разорвал на себе одежду зелеными пальцами и увидел зеленую волну, поглощающую его тело. Он с воем рухнул на пол, ибо когда последние оттенки коричневого были смыты с его кожи, началась трансформация внутреннего человека. Зеленая кровь заструилась по его жилам, вытесняя грубую красную жидкость. Железы вздувались и сжимались, приобретая новые формы, органы скручивались и содрогались в такт симфонии растительной ликантропии. Соки заструились, железы переместились, заполняя пустое пространство в его утробе. Какое‑то время, выпавшее из его сознания, доктор Алимантандо катался и корчился на плитках пола, а затем все закончилось. Рассвет струился сквозь окно и в его свете доктор Алимантандо изучил свое новое тело.
— Ты в меня, я в тебя, мы к нам, — запело зеленое лицо. — Узри будущего себя.
Зеленое лицо стояло перед зеленым лицом — нефритовые статуи–близнецы.
— Будущее должно защищаться, зеленый народ должен прийти, посему чудесное вмешалось и сделало тебя мной. Итак, идешь ли ты со мной? Впереди бездна дел.
— Бездна, — согласилось зеленое лицо.
— Именно так, — сказало зеленое лицо. Комнату вдруг наполнил аромат скошенной травы, древних сосновых лесов, политой дождем земли и дикого чеснока со склонов холмов Второзакония, и одним шагом зеленые люди шагнули за миллион миллионов лет отсюда, прямо в мечту.
В шесть часов шесть минут беременная Квай Чен Пак Манделла (жена по имени, но не по закону, ибо в Дороге Отчаяния не было теперь его представителей, облеченных правом заключать браки) постучала в дверь гостевой комнаты, держа в руках поднос с завтраком. Тук–тук–тук — нет ответа — тук–тук–тук — нет ответа, и сказав себе, что гость, должно быть, еще спит, она тихонько вошла, чтобы оставить поднос у кровати. Комната была пуста, окно распахнуто. Постель, в которой никто не спал, замело пылью. На полу валялись одежды странника, разорванные и разбросанные, а среди них удивленная Квай Чен Пак обнаружила удивительную вещь: пустой кокон из тонкой, как папиросная бумага, человеческой кожи, сухой, сморщенный и крошащийся в руках — как будто странная пустынная змея сбросила здесь кожу и ускользнула во мрак ночи.
В тот день, когда они выломали двери и вошли в заброшенный дом — мужчина и две женщины — лил дождь; свинцовый, всепроникающий дождь, тяжко падающий с небес на измученную землю. До этого дня дождя не было уже три года. В запечатанном доме стояла ужасный запах: вонь умирания, начавшегося целые годы назад и до сих пор не завершенного. Поэтому Раэл Манделла–младший оказался подготовлен к тому, что они нашли: труп, сидящий в кресле у очага, хотя сморщенная кожа, оголившиеся зубы и выпученные мумифицированные глаза заставили его тихо вскрикнуть. Услышав его возглас, Санта Екатрина немедленно увела Квай Чен Пак домой, ибо если беременная подойдет близко к трупу, ребенок обязательно родится мертвым. Поэтому Раэл Манделла–младший в одиночку вынес невесомое тело из заброшенного дома и в одиночку же выкопал неглубокую могилу в размокшей земле городского кладбища. Вода барабанил его по лицу, шее и рукам, заливал могилу, и поскольку в городе больше не было ни мэра, ни священников, чтобы произнести нужные слова, он склонил голову и проговорил краткую поминальную молитву, а дождь лил. Забросав могилу липкой землей, он вбил в нее деревянную табличку и написал на ней: «Женевьева Тенебра, из первых граждан Дороги Отчаяния», и, не зная дат и мест, добавил «Умерла от разбитого сердца». Затем он зашлепал по красной грязи назад, к любимой и матери, и на сердце у него было тяжело, ибо в этом городе больше не осталось никого, кроме Манделла.
Ткавшая при свете газового светильника в своей комнате, Ева Манделла увидела конец времен, натянутый на раму станка. Она подобрала нити жизни Женевьевы Тенебра и вплела их в основу. Осталось всего несколько нитей.
— Куда они ведут, каково их будущее? — спросила она у шипящей лампы. И лампа, и она сама знали ответ, ибо обе они слишком долго трудились над гобеленом, чтобы не знать его формы, а форма сотканная определяла и форму того, чего пока не существует. Приближался всеобщий конец; все нити вели в красную пыль, а дальше она ничего не видела, ибо то будущее не было будущим Дороги Отчаяния. Она ткала в страхе перед ним, сидя под шипящей газовой лампой, нить убегала из ее пальцев в никуда, а дождь все шел и шел.
Ливень лил так, как не лил ни один ливень до сих пор, даже тогда, когда Длань пением выманил сто пятьдесят тысяч лет дождя с сухого, издевающегося над людьми неба. Раэл Манделла посмотрел на дождь изо всех окон гасиенды по очереди. Из этих окон он видел прерывистые потоки дождевой воды, уносящие урожай будущего года, и в шуме тяжелых капель ему слышался смех Панарха: божественные звуки, свидетельствующие, что в будущем не было места для Дороги Отчаяния. Три дня лил ливень, затем серые тучи заклубились, солнце пробилось сквозь их спутанные кишки и налетевший с юга ветер погнал дождь прочь, оставив мир тяжело парить под ярким солнцем трех часов и трех минут пополудни. Этой ночью медитативную тишину пустыни разорвали крики: ужасные, мучительные крики, наполненные страхом и тоской: вопль женщины в схватках.
— Тужься, тужься, тужься, а теперь полегче, цыплячьи косточки, маленькая луна, выпусти его, выпусти, давай… — молила Санта Екатрина и Квай Чен Пак — цыплячьи косточки, маленькая луна — тужилась, пыхтела, а потом издала очередной мучительный крик, который вышвырнул Раэл–младшего из кресла в гостиной, где он сидел со своей мистической бабушкой и бросил его к двери. Ближе к рассвету Санта Екатрина отворила эту дверь и позвала сына внутрь.
— Уже близко, но она очень слаба, бедная девочка. Возьми ее за руку и дай ей столько сил, сколько сможешь.
Когда небо приобрело оттенок багрянца с золотом, глаза Квай Чен Пак распахнулись широко–широко–широко, губы округлились в таком большом охаох, что она могла проглотить весь мир и она стала тужиться, тужиться, тужиться, тужиться.
— Давай давай давай давай давай, — шептала Санта Екатрина, а Раэл–младший закрыл глаза, потому что не в силах был смотреть на то, что творится с его женой, и вцепился в ее руку с такой силой, как будто собрался никогда не отпускать ее. — Давай давай давай давай давай, — а затем раздался захлебывающийся плач и Раэл–младший открыл глаза, чтобы увидеть на руках у жены уродливое, красное, вопящее существо, а простыни пропитались красными и черными низкими женскими жидкостями.
