Последний из них менее горяч. Он целится в меня из болтера. Я хочу сказать ему, что он глупец, что это он и его Легион во всем виноваты. Хочу сказать, что мы не грешники и что те силы, которые мы призываем — силы, за использование которых нас судили и приговорили — мы применяем сейчас в борьбе за выживание. Разоряя Просперо, Космические Волки не оставили нам иного выбора, кроме как совершить то самое преступление, за которое они нас карают.
Он стреляет прежде, чем я успеваю заговорить. Смертельный выстрел, который не убивает, отбивает в сторону от моей головы инстинктивная вспышка телекинеза. Этого мало. Он валит меня наземь, и вдруг утрачивает значение все, кроме ножей у нас в руках. Мой врезается ему в подмышку, крепко застревая в сервоприводах и мышечной ткани. Я уверен, что его оружие прошло мимо цели, пока не ощущаю, как на живот будто давит вес титана. Когда клинок погружается в твою плоть, нет никакой раздирающей боли. Это удар молота, и неважно, насколько хорошо ты натренирован не обращать на него внимания и восстанавливаться. На мгновение я скалю зубы под лицевым щитком, расшатывая воткнутый ему в руку нож в надежде рассечь мускулы и лишить его сил.
Дыхание, исходящее из его улыбающегося грязного рта, затуманивает мои глазные линзы. Он злобно смотрит на меня сверху вниз с волчьим взглядом и человеческой ухмылкой. Предупреждения на ретинальном дисплее вопят о повреждениях, которые его нож наносит моим внутренностям. Раны в живот ужасны. Из разрезанных кишок будут сочиться грязь и яд, которые в конечном итоге испортят здоровую плоть и кровь так, что наша генетически усовершенствованная физиология уже не сможет их восстановить.
— Предатель, — выдыхает Волк, обращаясь ко мне. — Грязный. Предатель.
Первая порция заполняющей рот крови поднимается по горлу, льется с губ, стекает по щекам и скапливается внутри шлема. Это лишает меня возможности отвечать иначе как натужным бульканьем.
Абаддон все еще стоит рядом. Я чувствую его, хотя и не вижу. Какое-то мгновение в кровавом отчаянии я раздумываю, не потребовать ли от него помочь мне. При одной мысли об этом мои булькающие проклятия сменяются ухмылкой.
Я не удосуживаюсь вытащить нож. Моя рука бьет его в висок — не для того, чтобы пробить череп, но захватывая целую пригоршню его длинных сальных волос. Те отделяются со звуком рвущейся бумаги. Он рычит, забрызгивая мои глазные линзы свежей слюной, но его вес продолжает давить на меня с сокрушительной силой. Удар кулаком в голову ничего не дает. И еще один. И еще.
На четвертом я стискиваю его череп сбоку и погружаю большой палец ему в левый глаз. Влажный хруст — самый приятный звук из всех, что мне доводилось слышать. Волк не кричит и никак не демонстрирует, что ему больно, только свирепая гримаса стекленеет.
Его череп тихо трещит, а затем более громко хрустит. Я рукой разламываю его голову на части, а он отказывается даже признавать это, совсем как бешеная собака, сомкнувшая челюсти на добыче. Он вспарывает меня от паха до грудины, еще больше крови хлещет из горла и течет изо рта. Боль — словно от кислоты, молнии и огня, но это ничто в сравнении с ужасным, болезненным позором беспомощности.
У меня плывет в глазах, зрение краснеет от крови. Одноглазый смеющийся Волк продолжает резать. В мой шлем набирается все больше крови. Она плещет на лицо, горячая, словно кипящая вода. Меня окутывает тошнотворный покров усталости, рука разжимается и падает обратно в пыль.
Костяшки моих пальцев с лязгом бьются об его упавший болтер, брошенный среди пепла.
Мне требуется три попытки, прежде чем я достаточно уверенно сжимаю его и трясущимися пальцами запихиваю Волку в рот ствол его собственного оружия. Оно ломает ему зубы по пути внутрь и вышибает затылок, выходя наружу.
Его вес на мне становится объятиями мертвеца. Я спихиваю с себя труп, вытаскиваю клинок из своего живота и отсоединяю шлем, чтобы с плеском слить кровь на мрамор проспекта подо мной. Боль проходит по моему телу в такт биению сердец.
— Как долго ты оставался на земле? — интересуется Абаддон.
— Недолго, — я уже пробую двигаться, доверив генетике легионера справляться со вскрывшей внутренности раной. Импульс психического стимулирования запускает процесс в ускоренном темпе, заставляя плоть рубцеваться и срастаться быстрее.
— Разве ты не сражался с чемпионом Шестого Легиона в этот день? — спрашивает Абаддон. Он следует за мной по проспекту, золотые глаза лучатся весельем от моей ковыляющей походки.
Я киваю.
— Аярик Рожденный-из-Огня. Он скоро меня найдет. Очень скоро.
— И как же ты победил его с такими ранами?
Рассеянность и боль не дают мне ответить. Чтобы затянуть раны, необходима концентрация.
Не знаю, сколько времени проходит до того, как раздается крик. От него моя кровь стынет сейчас точно так же, как в тот далекий день. Никаких слов, никаких угроз, никаких обещаний. Только воющий вопль, исторгаемый глоткой воина, который требует от врагов сразиться с ним.
Я медленно оборачиваюсь. Теперь все мое тело состоит из боли и ран, которые однажды станут шрамами. Передо мной стоит боец с топором: воин, исполненный низменного благородства и закутанный в плащ из белого меха, который потемнел от дыма.
Рядом с ним идет пегий волк, шкура которого вразнобой делится на бурые и серые участки. Пасть покрыта розоватой пеной. С клыков капает красная жидкость. Тварь размером с жеребца. Даже отсюда я чую, что ее дыхание смердит кровью. Знакомой кровью. Кровью моих братьев и невинных жителей Тизки.
По непонятной мне причине я просто произношу: «Изыди». Думаю, это лучшее, на что способен мой изможденный разум. Рана в живот — не первое полученное мной за сегодня ранение, просто самое серьезное, и я сомневаюсь, что в моем теле осталось достаточно крови, чтобы наполнить череп, из каких пьет VI Легион.
Лорд Волков подходит ближе. Нет, он крадется столь же плавно и свирепо, как зверь рядом с ним. Топор в его руках — по-настоящему прекрасная реликвия. Какое-то томительное, очень томительное мгновение я думаю, что есть смерти и хуже, чем та, которую несет этот клинок.
А затем он совершает ошибку, которая стоит ему жизни.
— Я — Аярик Рожденный-из-Огня, — произносит он. — Моя секира жаждет крови предателей.
Искалеченный или нет, но я выпрямляюсь. Языку фенрисийца плохо дается готик, но это не обделяет слова, а добавляет им мрачной поэтичности. Мне всегда нравилось их наречие. Слышать, как говорит фенрисиец — все равно, что слышать, как исполняющий саги поэт угрожает перерезать тебе горло.
